Гражданская рапсодия. Сломанные души - [59]

— Миша, — окликнула она полковника, — тебе следует одеться.

Мастыко недовольно отмахнулся.

— Потом.

— Миша, прошу, оденься, — настойчиво повторила женщина. — Холодно.

Чистившие тротуар юнкера отставили лопаты и захихикали, прикрывая рты ладонями, а Самушкин наклонил голову, чтобы полковник ненароком не увидел его улыбку, растянувшуюся от уха до уха.

— Екатерина Михайловна, — тихо и быстро заговорил, почти зашипел, Мастыко, — вы ставите меня в неловкое положение. Что подумают подчинённые?

— Миша, я не уйду, покуда ты не оденешься.

Голос её становился громче и настойчивей, и полковник не стал спорить. Он принял из рук жены шинель и накинул на плечи.

— Так хорошо?

Екатерина Михайловна кивнула удовлетворённо и быстро вернулась в гостиницу. Мастыко несколько раз хлопнул себя по бедру и проговорил недовольно:

— Семьям преподавательского состава приходится жить здесь же, при школе. В эдакой тесноте! Устроить их где-то в городе не получается совершенно. Снять приличную квартиру, видите ли, нет средств.

Слова его прозвучали как укор, но кому он был адресован: Войсковому правительству или властям Таганрога, а может полковник упрекал самого себя за то, что решился вывести семью из обжитого Киева в этот далёкий приморский городок… Толкачёв подумал, что присутствие семьи — большая обуза и помеха общему делу. На Пушкинской иногда можно было видеть жену Деникина Ксению Васильевну. Молодая приятная особа двадцати пяти лет с тёплыми глазами, в апостольнике и белом переднике с большим красным крестом заходила проведать мужа, справиться о его здоровье, и тут же убегала в госпиталь. Короткие ни к чему не обязывающие встречи, — но как они выбивали из рабочего настроения! После её ухода Деникин подолгу выглядел расстроенным и просил адъютанта принести чаю.

Эта расстроенность сейчас проглядывала и в полковнике. Он вышел на середину улицы, достал портсигар, закурил. Юнкера приставили лопаты к стене и ушли в гостиницу греться, Самушкин, подавив улыбку, начал сбивчиво посвящать Толкачёва в особенности пулемётного расчёта.

— Собственно, всё наше хозяйство вот оно. Пулемёт Максима образца тысяча девятьсот десятого года. Дополнительные коробки с лентами находятся в фойе за стойкой управляющего, там же цинки с патронами. Таскать их сюда надобности пока не было. Ещё есть запасной кожух, он тоже там. А вторым номером со мной юнкер Черномордик.

Толкачёв провёл рукой по коробу, поднял прицельную планку. Пулемёт был не новый, на защитном щитке, словно страницы биографии, виднелись вмятины от пуль. Эта железная машина испытала на себе то же, что так щедро раздаривала сама. Но раны были не смертельны, а значит, она продолжит служить и раздавать свои подарки людям.

На дороге заурчал автомобиль — хрипло, по-стариковски, разом перекрывая все прочие звуки. Он медленно отъехал от ротонды и двинулся по улице в сторону гостиницы. Кузов был набит людьми. На подножке со стороны водителя стоял человек, в вытянутой руке он держал белый платок.

— Господин полковник, — Толкачёв повернулся к Мастыко.

— Вижу, — кивнул тот и, не повышая голоса, сказал. — Школу в ружьё.

Полковник сделал несколько шагов навстречу автомобилю. Из гостиницы начали выбегать юнкера и строиться за его спиной в две шеренги. Юнкера действовали слаженно, без суеты. Командовал ими офицер в звании поручика. Когда он выходил на крыльцо, его лицо показалось Толкачёву знакомым, но быстрого взгляда было мало, чтобы оживить память. По командам поручика первая шеренга опустилась на колено, щёлкнули затворы. Мастыко поспешно отступил в сторону, уходя с линии их огня.

— Самушкин, к пулемёту, — приказал Толкачёв.

Юнкер резко дёрнулся, схватился в остервенении за рукояти. Черномордик открыл коробку с лентой, протянул Самушкину конец. Тот вставил его в лентоприёмник, передёрнул затвор, снова передёрнул.

— Без нервов, Самушкин. Знаете, где у автомобиля находится ёмкость с топливом?

— Так точно.

— По моему приказу короткой очередью по ней. Потом ствол вверх и всю ленту по кузову. Ясно?

— Так точно, господин штабс-капитан.

Автомобиль затормозил, не доезжая шагов двадцати до гостиницы. Парламентёр соскочил с подножки и, не смущаясь направленного на него оружия, пошёл прямо на пулемёт. Среднего роста мужчина, крепкое пальто, мерлушковая шапка — не новая, но тоже крепкая, коричневые ботинки. Встретишь такого на улице и решишь — учитель или чиновник средней руки. Но чем ближе он подходил, тем отчётливее ощущалась воля — ярая и сухая, и на душе становилось неуютно. Это не учитель, нет. Толкачёв передёрнул плечами и напрягся, как в ожидании атаки.

— Моя фамилия Глушко, — сообщил мужчина. — Я председатель Военно-революционного комитета Таганрога.

Красивое умное лицо, спокойный уравновешенный взгляд, негромкий голос. В движениях, в словах — во всём — ни злобы, ни показушничества. Этот человек понимал, что делает, и знал, чего хочет.

— Что вам угодно?

— Сегодня ночью вы захватили наших товарищей, я требую вернуть их.

Мастыко качнулся на каблуках.

— Я полагаю, вы говорите о тех мерзавцах, которые разграбили воинский склад и убили сторожей?

Глушко как будто не услышал этих слов. Он достал сложенный лист бумаги и протянул его полковнику.