Гражданская рапсодия. Сломанные души - [24]

Толкачёв однажды в Петербурге заглянул в такие глаза. В тот раз Парфёнов умчался на авто с какой-то поэтессой из «Приюта», а он… Надо было взять извозчика, но вечер был такой мягкий, а город такой тихий, что он решил пройтись по улице: посмотреть на фонари, на дома, на витрины. Столица воюющего государства жила в мире, и он тоже хотел прикоснуться к этому миру, подержать его, если получится, на ладонях. Проходя мимо госпиталя, он увидел грузовики. Дюжие санитары выносили раненых и укладывали их на мостовую. Раненые стонали, кто-то лежал в забытьи, один поднял голову и посмотрел на Толкачёва. Обычный мужик, крестьянин, уже поживший, вместо ног — обрубки, а в глазах укоризна: что ж ты, барин… Я вон как, а ты… И ведь не объяснишь, что сам всего неделю назад сидел в окопе в круге таких же солдат и жевал припудренный землёй хлеб…

Первый же встреченный офицер с погонами капитана любезно сообщил, что санитарный поезд стоит на третьей ветке. Он даже показал, как лучше проехать к нему. Только следовало поторопиться, ибо поезд скоро отбывает в Новочеркасск. Толкачёв отложил вожжи и повёл лошадей в поводу. Наперерез через рельсы по наскоро сколоченным мосткам двигались подводы с ящиками. На передней сидела женщина. Толкачёв признал в ней ту, которая раздавала патроны на Цыкуновском полустанке. Он поднёс руку к фуражке, но женщина не узнала его. Она скользнула по нему бездумным взглядом и отвернулась.

Дождавшись, когда последняя подвода пройдёт, Толкачёв направил телегу к поезду. Паровоз шипел паром, машинист, высунувшись из кабины, грозил кулаком кондуктору. Тот, не слыша его, шёл вдоль состава, обстукивал молоточком колёса. Возле тендера курили кочегары. Доктор в белой шапочке, с чеховской бородкой, поднимался по ступеням в вагон. Толкачев, увидев его, закричал:

— Андрей Петрович!

Доктор остановился, прищурился и вскинул брови в удивлении.

— Владимир Алексеевич? Вот уж не ожидал… — увидел раненых и резко, не спрашивая объяснений, бросил вглубь вагона. — Носилки! — торопливо спустился вниз, подошёл к телеге и склонился над Ларионовым.

Юнкер дышал тяжело, отрывисто, на щеках и лбу выступил пот. Черешков взял его за руку, проверил пульс и сказал подбежавшим санитарам:

— В первую очередь, — повернулся к остальным, столкнулся глазами с Осиным. — Кирилл? Вас тоже?

— Ерунда, — улыбнулся тот. — Всего лишь щёку поцарапало. Легко.

— Лёгких ранений не бывает. Немедленно ступайте в вагон. Снимайте вашу шинель, умывайтесь. Я скоро буду. Все ступайте! И быстрей, пожалуйста.

Черешков снял шапочку, лицо одёрнулось нервическим спазмом. Толкачёв решил, что это от отсутствия должной практики. Одно дело лечить скарлатину и вскрывать нарывы, и совсем другое — огнестрельные раны. Иные опытные хирурги — и те впадают в прострацию, а здесь обычный земской врач. Ну ничего, скоро этой практики будет безмерно.

Черешков похлопал себя по карманам и посмотрел на Толкачёва виновато.

— Владимир Алексеевич, у вас нет папирос? Я свои, знаете, забыл в казарме на Барочной.

— Не курю.

— Жаль. Очень жаль. Папиросы иногда, знаете, помогают сосредоточиться. Сёстры тоже не курят, а у санитаров, сами понимаете, просить неудобно. Но всё равно рад видеть вас. Знаете, я немного растерян, не привык к подобной обстановке, а тут сразу и назначение. Но ничего, привыкну.

— Привычка нужна, согласен. Все привыкают, хотя иной раз кажется, что привыкнуть к такому невозможно, — Толкачёв переступил с ноги на ногу. — Андрей Петрович, извините за вопрос: вы здесь один или кто-то из… — он хотел сказать «наших», но смутился, не зная, имеет ли право говорить так о тех, с кем ехал в Ростов, и поправился. — Маша и Катя тоже с вами? — и снова смутился, потому что фамильярное «Маша и Катя» звучало ничуть не лучше.

— Екатерина Александровна здесь. А Мария Александровна осталась в Новочеркасске. Она ещё не вполне готова к работе подобного толка.

— Екатерина Александровна? Вот как? Могу я её увидеть?

— Конечно. Не вижу препятствий. Только поторопитесь, скоро отправляемся. Она в кладовой. Это последний вагон. Там…

Толкачёв недослушал. Он уже спешил к концу состава и думал: что он скажет Кате? Что он может ей сказать? Здравствуйте, я думал о вас… Нет, это слишком самонадеянно. Имеет ли он право думать о ней, не обидит ли её это? Да и станет ли она говорить с ним? Если вспомнить их последнее расставание, то он даже подходить к ней не должен. Надо по-другому. Здравствуйте, я… думал о вас…

Толкачёв судорожно отсчитывал вагоны. Как их много, целых семь! Кому пришло в голову собирать такие длинные составы? Он подбежал к последнему вагону. Двери были открыты, Катя стояла в тамбуре, читала какие-то бумаги. В платке сестры милосердия она выглядела… Она стала несколько старше, косынка пошла бы ей больше, а платок превращал её в серьёзную глубокую женщину, и Толкачёв оказался не готов к такой перемене. Он невольно сделал шаг назад и спросил растеряно:

— Как вы тут оказались?

Катя не удивилась его появлению. Она подняла голову и посмотрела на Толкачёва так, будто он целый день ходил мимо неё и уже изрядно поднадоел. Она приподняла подбородок, очевидно полагая, что так будет выглядеть ещё серьёзней, и ответила: