Гражданская рапсодия. Сломанные души - [23]

Толкачёв выбрался из овражка. Есаул указал верно: возле склада на широкой ломовой телеге, запряжённой парой крепких лошадок, лежали двое. Трое других сидели на чурбаках у складских ворот. Одним их троих оказался Осин. Голова его была перевязана, бинт, прикрывающий левую щёку, пропитался кровью. Увидев Толкачёва, он встал, сделал шаг навстречу, но, словно смутившись, остановился и вернулся на прежнее место.

Над одним из юнкеров, лежащих на телеге, склонилась пожилая казачка в распахнутом овчинном полушубке, и стирала с его лица грязь. Толкачёв подумал: мать, — но нет, оказалось просто сердобольная женщина. Побольше бы таких сердобольных. В раненом Толкачёв признал бывшего дежурным по батальону в день его приезда юнкера. Только от того шустрого юнца ныне не осталось ни следа: бледный, с посиневшими губами. Он морщился от боли и крепился, чтобы не застонать. Когда Толкачёв подошёл, юнкер покосился на него и прошептал:

— Быстрей бы, господин штабс-капитан… Сил нет терпеть…

— Как вас звать?

— Ларионов… Виктор…

Толкачёв взял его за руку.

— Знаете, что означает имя «Виктор»? По-гречески это «Победитель». Слышите меня, Ларионов? Вы победитель, и будьте добры вести себя соответственно. Залечат вашу рану, вернётесь в строй. Всё будет хорошо.

Юнкер закусил губу, зажмурился. Слова Толкачева добавили ему мужества, но боль от этого легче не стала. Он заплакал беззвучно, а когда телега затряслась на дорожных неровностях, потерял сознание, и Толкачёв подумал, что до лазарета он его живым не довезёт.

10 Область Войска Донского, станция Кизитеринка, ноябрь 1917 года

Ближайший лазарет мог находиться в станице Александровской. Однако сердобольная казачка сразу сказала, что в Александровской никакого лазарета отродясь не бывало. Раньше приезжал фельдшер из города, да только с тех пор, как начались разлады во власти, он больше не появлялся. Оставалась Кизитеринка. Фельдшера там тоже быть не могло, но туда ушёл добровольческий поезд, а в поезде мог быть врач, во всяком случае, с Кизитеринки проще всего переправить раненых в Новочеркасск.

Телега застучала колёсами по замёрзшим ухабам. Выстрелы и разрывы за спиной не прекращались. Один раз Толкачёву почудилось, что кричат «ура». Всполошённый ветер пригнал от Нахичевани хлипкие отголоски человеческих голосов, которые вместе с ветром тут же затихли, и кто кричал — красные или свои — да и кричали ли вообще, оставалось только догадываться.

Лошади, исполненные давней рабочей привычки не торопиться, двигались медленно. Над крупами поднимался пар, который тут же намерзал на рыжих ворсинах седым инеем. Толкачёв шёл с правого боку, сжимая в одной руке вожжи, а другой опираясь о край телеги. Когда колесо наезжало на очередную кочку, лицо Ларионова искажалось, и тогда Толкачёв гладил его по плечу. Снять боль или хотя бы уменьшить её это не могло, да и вряд ли юнкер что-либо чувствовал, скорее, это помогало самому Толкачёву мириться с тем, что Ларионов умирает.

По другую сторону телеги шёл Осин. Он низко опустил голову, сосредоточив всё внимание на дороге под ногами. Ему тоже было больно. Он кривился, иногда крепко сжимал зубы, приподнимая верхнюю губу, как будто в оскале, и кашлял тихим сиплым кашлем. Из-под повязки, наложенной второпях и неумело, сочилась кровь. Почувствовав на себе взгляд Толкачёва, Кирилл повернулся к штабс-капитану, улыбнулся вымученно и снова сосредоточился на дороге.

Пока добирались до Кизитеринки, небо посветлело, и тонкие лучи дневного солнца начали уверенно пробиваться сквозь тучи, оставляя в них прорехи — такие же круглые, как отверстия от шрапнели в крышах домов. Один раз навстречу попалась колонна пеших казаков, человек сорок. Шли быстро, в ногу. Толкачёв спросил, нет ли среди них фельдшера. Ответом послужило молчание. Казаки не хотели ни говорить, ни смотреть. Прав Донсков, устали казаки. Толкачёв увидел потом издали, как на развилке они свернули к Александровской, прочь от выстрелов и разрывов.

Толкачёв щёлкнул вожжами, за очередным холмом показалась Кизитеринка.

Станция походила на полевой стан — шумная, суетная. В степи курились полевые кухни, разбавляя чистый воздух серыми дымками. Тут же из шпал и брезента возводили некое подобие склада; возле него уже разгружали тюки и ящики. У перрона шипел паром поезд полковника Хованского, за ним на проходном пути стоял товарный эшелон, а ещё дальше на тупиковой ветке виднелся состав из нескольких пассажирских вагонов третьего класса.

По перрону между будкой обходчика и телеграфом сновали офицеры штаба. Толкачёв подумал в злости: их бы сейчас на ту мёрзлую землю к кадетам, под пулемёты, чтоб почувствовали нутром вкус земли и пороха. Но сразу устыдился своей злости. У каждого в бою своя задача, и штабные офицеры расхаживали здесь не для того, чтобы франтить перед дамами орденами и золотыми погонами, как те прохвосты, что сидят сейчас в ресторанах на Садовой. Эти и одеты по-военному скупо, и во взглядах озабоченность. Попробуй достать того, чего нет в природе, тех же патронов, к примеру, или смотреть в глаза людей, которых привозят с передовой в кровавых бинтах и делать вид, что тебя это не беспокоит.