Гражданская рапсодия. Сломанные души - [12]

6 Новочеркасск, улица Грушевская, ноябрь 1917 года

День повернул на вечер. Липатников предложил Толкачёву не торопиться, отложить уход до завтра, или хотя бы отобедать, а там уж можно и идти, тем более что полковник Звягин отдал распоряжение накормить и обустроить новоприбывших. Толкачёв отказался, поднял воротник плаща и вышел на улицу. Осин тоже не захотел задерживаться и выбежал из лазарета вслед за штабс-капитаном.

До улицы Грушевской они добрались в темноте. Снова пошёл снег, густой и липкий. На перекрёстках горели газовые фонари, дважды навстречу выезжали казацкие караулы. Время был позднее, казаки свешивались с коней, грозно спрашивали кто такие. Толкачёв отвечал, что прибыл с фронта по ранению и сейчас направляется в лазарет для дальнейшего лечения, а Осин — его ординарец, сопровождает. На вопрос, почему не в форме, Толкачёв криво усмехался и говорил, что по нынешним временам офицерская форма скорее доведёт до кладбища, чем до лазарета. Казаки не верили, хмурились и проезжали дальше.

Но это было в глухих переулках, где даже сугробы казались подозрительными. На центральных улицах караулов не было, а жизнь нервически искала выхода. Мчались лихачи с посвистом, хрипели двигатели автомобилей. Вдоль по бульварам прогуливались офицеры с дамами. На плечах золотые погоны, на груди серебряные шнуры и ордена. Такие картины с выводами полковника Звягина не сходились. Никто ни в кого не стрелял и никто никого не боялся. За широкими окнами расцвеченных электрическими огнями ресторанов играли оркестры, между столиками сновали официанты, сверкала позолота, кружились пары. Холёные швейцары гнали прочь от заведений публику поплоше и распахивали двери перед солидными клиентами. Казалось, для всех этих людей войны как бы не существовало. Не было октябрьского переворота, не было расстрелов на железнодорожных станциях, не было немецких полков под Киевом.

Толкачёв смотрел на это равнодушно и даже с пониманием. В феврале страна единым фронтом выступила против монархии за свободу, и вот дали себя знать побочные эффекты завоёванной свободы — свободы от присяги, от обязательств, от своего времени, разделившие людей на две части. Кто-то с кровью прорывался через всю страну, чтобы начать борьбу с большевизмом, а кто-то просто жил, не озабочиваясь ничем.

Но подобное не могло продолжаться долго. Толкачёв не сомневался, что как только в Новочеркасск прибудет генерал Корнилов, изменится всё. Объявят всеобщую мобилизацию, и те, кто сидел сейчас за накрытыми столами или катался в автомобилях, снова встанут в строй. А пока пускай катаются, пускай пьют, пускай нагуливают жир перед битвой.

Осин выразился более решительно:

— Взять бы пулемёт…

Мысль показалась заманчивой, хотя и совсем не поэтичной; Толкачёв подумал, что будь у него сейчас в руках «Льюис», он непременно зашёл бы в этот сверкающий зал, поднял всех присутствующих с мест и заставил петь «Боже царя храни». Он даже представил, как вытягиваются лица этих господ, прячущихся от реальности по ту сторону стекла, и как они невпопад, дрожащими голосами исполняют гимн растерзанной государственности. Очень смешно и заманчиво. Но…

— Не говорите глупости, юнкер, — одёрнул Осина Толкачёв. — Слишком вы молоды, чтобы рассуждать о таких вещах.

Дом на Грушевской, где размещался Юнкерский батальон, освещали два фонаря: один у главного подъезда, второй над аркой, которая вела во внутренний дворик. Вдоль фасада здания ходил часовой. Немногочисленных прохожих он провожал внимательным взглядом, а при появлении офицеров становился по стойке «смирно» и отдавал честь. Если на Барочной в полной мере чувствовался разлад, то здесь строгость дисциплины сразу бросалась в глаза.

Толкачёв подошёл к часовому.

— Могу я видеть штабс-капитана Парфёнова?

Часовой — совсем мальчик, с необветренными, по-детски припухлыми щеками; Толкачёв подумал: ему бы не с винтовкой на пост, а с пером и чернильницей за школьную парту, но вот стоит серьёзный, подтянутый — кивнул понимающе и крикнул звонко:

— Дежурный на выход!

На улицу выскочил юноша в казацком чекмене и в папахе, вскинул руку к виску. Толкачёв повторил просьбу.

— Я доложу командиру батальона, — ответил дежурный. — Как вас представить?

— Штабс-капитан Толкачёв.

— Ступайте за мной. Вам придётся обождать в приёмной.

Приёмной служила бывшая гардеробная, ярко освещённая, с мягким диваном у стены и длинными рядами пустых вешалок для верхней одежды. Здесь же стояли табурет и небольшой столик с телефоном. Осин остановился у дверей, Толкачёв прошёл к дивану, но садиться не стал. Постоял, раздумывая, снял плащ, повесил на вешалку, разгладил складки. По коридору прошёл юнкер со стопкой книг, из глубины здания донёсся звон колокольчика, словно бы возвещающий о конце занятий.

Толкачёв вернулся к дивану, сел. Дежурный говорил по телефону, Осин по-прежнему мялся у дверей. Звуки колокольчика стихли, и стало слышно, как тикают часы на стене — обычные ходики, недорогие; большая стрелка чуть погнута, краска на циферблате облупилась, гири на цепочках в виде еловых шишек мелко подрагивают. Всё так мирно и в то же время по-военному чётко…