Гражданская лирика и поэмы - [20]

с пирогами в печке лист,

чисто, вымыто, но только…

крысы в доме завелись.

В эту ночь приплыло в гавань

судно с флагом расписным;

в эту ночь забылся Ваня

мутным сном и видел сны.

Крысы тайно, быстро, снизу

из подпольных трюмных дыр

пробирались по карнизу

в русский город, в мирный мир.

Ряд зубов во рту-обойме,

крыса крадется с угла,

дырку вынюхала в доме

и, как пуля, в пол ушла.

Уж таков шпионский норов

контрабандных злых проныр:

распеваючи про мир,

в маске мирных договоров,

в шкаф, где хлеб и сало есть,

незамеченно залезть,

ложь восторженную плесть,

обратиться в бегство быстро, —

яд диверсий, зуд убийства,

в глазках лесть, а в зубках месть.

Я бы мог, пойдя на риск,

взгромоздить сравнений горы.

С кем еще сравнить бы крыс?

Но сейчас без аллегорий

мной описан крысий рыск.

Чтоб не путал критик кислый, —

что? да кто? да что потом? —

скажем: крысы — это крысы,

те, что влезли в Ванин дом

с корабля в ночное время,

крысы с шерстью и хвостом,

что описаны у Брема

(«Жизнь животных», 1-й том).

В щелках дома скрип и щелк.

Крысы видывали виды.

Обходили порошок,

если с виду ядовитый.

Крысы знают метод тонкий:

гримируясь в час ночной,

та — прикинется зайчонком,

эта — белочкой ручной.

Но не скрыть в невинной маске

хвост японский, зуб германский,

и поэтому они,

свет и солнце ненавидя,

день-деньской проводят, сидя

в тайниках своих в тени…

Крысы ночью влезли в шкаф,

и продукты в нем протухли,

крысой пахнут даже туфли,

виден хвост из-под мешка,

тащат хлеб исподтишка,

сгрызли край у ремешка.

Потеряли крысы совесть,

всюду зубок острый кус,

уксус выпили и соус,

позабыли в супе ус!..

Так выходит в сказке нашей —

будто я по крысам спец.

Но теперь о Ване с Машей

я хотел бы песню спеть.

Только как бы поумелей

протянуть рассказа нить,

чтобы их не засластить

липко-сладкой карамелью:

мол, «бодры! сильны! стройны!

Актив профдвижения!

Девушки моей страны!

Наши достижения!»

Поюжней земли Чукотки,

где рыжеет леса масть, —

в мерзлом городе Охотске

после ро́дов от чахотки

умерла у Маши мать.

Маша помнит, как поется,

«Волочаевские дни»,

шли в тайгу белояпонцы,

тятю ранили они,

и отцу рубахой драной

обмотала Маша рану

у таежных у костров…

Тятя помер… Снег растаял…

В городке — советский строй.

Подрастала Маша, стала

медицинскою сестрой.

Днем — в родильном доме труд.

После этого — ученье:

акушерский курс вечерний,

Маша кесарским сеченьем

в анатомке режет труп.

Год пройдет, один-другой,

и она в халат оденется,

чтоб помочь больной роженице

легкой бережной рукой.

Ваня был простым рабочим,

по рабочим — не простым:

самолетные хвосты

мастерил, упрям и точен.

Очки — синего стекла,

но, бывало, смотрит мимо,

смотрит, вспомнит и дотла

память жжет асфальтным дымом

беспризорного котла.

Был чудилой из чудил,

по ночам в уме чертил,

чтоб детали подлетали

прямо к Ваниной руке,

чтобы синий алюминий

мчался птицей вдалеке.

Он мечтал. Но хвост-ракета

всем мечтаньям не чета.

Без посадки против ветра

сделать тыщу километров

в час — могла его мечта!

Так и жили Маша с Ваней.

Повстречались зимним днем,

в загс пошли весною ранней.

Им кристальный строят дом,

с телефоном, с небом, с ванной,

а пока — домишко ветх:

комнатенка в один свет,

старорусская работа,

в сенях узкие ходы,

даже нет водопровода,

а в углу ведро воды.

Я видал дома большие;

мы покрыли их стеклом,

мы гранитом их обшили,

и в былой глуши Коломн

даже фрески есть в квартире,

больше, чем в античном мире,

насовали в них колонн.

Я совсем не против фресок, —

фрески в наших интересах,

но в рассказике моем

дом стоит не очень пышный,

не кирпичный, а типичный

деревянный старый дом.

За плетеною корзиной,

где просыпан мелкий рис,

живет старый черт крысиный —

злой розоволысый крыс.

Разузнал пасюк заядлый,

в мышеловках что за яды.

Хитрый химик, крыса Хлох,

этим ядом кормит блох.

Крыса смыслит в химии,

знает все — где О, где Аш,

в пол уперши лапки хилые,

точит зуб на домик наш.

И в прованской жирной тюре

сам лежит, как в море мыс,

крысий дуче, крысий фюрер,

водяной микадо крыс.

Он кричит крысятам здесь:

— Приготовьте яда смесь!

Мы цианом ложки смажем,

чтоб схватила Ваню с Машей,

заикав от смеха, смерть!..

А Сузука, злая крыса,

держит хвостик между ног,

отвечает с кучки риса:

— Вот приедет мой сынок! —

На заморском корабле,

на веревке-конопле,

в темном трюме конопатом

жрет сухарик за канатом

среди бочек и корзин.

Любо морем плыть ему,

и везет Сузукин сын

в город черную чуму.

Утром след на небе санный,

за окном сусальный лед.

Рано встали Маша с Ваней,

он из чашки умывальной

ледяную струйку льет.

Смотрит Маша: чай кипит ли?

Хорошо ль плита горит?

— Мне сегодня снился Гитлер… —

Ваня Маше говорит. —

Слышал я тот голос хриплый

в визгах радио не раз,

а во сне таращил Гитлер

на меня отекший глаз.

Снилось мне — терновой проволокой

наш поселок обнесен,

жирный дым над нашей кровелькой…

— Это самый скверный сон!..

Зимний пух гудком разорван,

за ночь снов не перечтешь.

Ваня взял чертеж узорный

и, свернув трубой подзорной,

посмотрел на свет в чертеж.

Много дуг по кальке синей

Ванин циркуль описал,

и из этих легких линий

взлетит птица-алюминий

с кальки синей в небеса.

Будет птица в день тревожный

самой быстрою в бою.

Держит Ваня осторожно

и в подзор трубы чертежной

видит выдумку свою.

Заморский гость

Под водой скользит акула,

дном карабкается краб,