Гражданская лирика и поэмы - [22]

вслед за нами в каждый дом,

мы чуму ключом железным

в нашей комнате запрем.

Запирай покрепче дверь,

хорошо замок проверь!..

И идет к окошку Маша,

где в серебряном саду

ель растет и пальма машет

в ледяную высоту.

Прижимает к пальме палец,

по стеклу проводит вскользь,

чтобы пальмы расступались,

чтобы таяли насквозь.

И рукою ледяною

Маша на стекле седом

пишет:

             «Здесь больны чумою,

не входите в этот дом!»

Пишет буквами навыворот,

чтобы с улицы прочли.

У закрытых на замки ворот

люди разные прошли.

Прочитали, — кто в райком,

кто на санках, кто пешком,

кто — крепясь не разрыдаться,

кто без шапки, не дыша,

кто в больницу, кто в редакцию,

кто бегом в военный штаб…

Ванин лоб на наковальне —

лихорадкою нагрет.

В лоб чума вбивает Ване

добела горящий бред.

Будто он — красноармеец,

он у Гитлера в плену…

В небесах кровавый месяц.

Все похоже на войну.

Бой идет, а Ваня ранен,

штыковой в груди прокол…

Стол допроса. Протокол.

Фюрер спрашивает Ваню,

лезут усики на рот:

— Ты в какую входишь роту?

Сколько войск пришло на фронт?

В общем, много ли народу?

— Знать хотите, кто да что?

Сколько нас? Народов сто!

Лишь Октябрь взовьется в Польше —

на народ на польский больше!

Дальше — верные слова —

станет с Тельманом сто два.

— Не шутить в штабной квартире,

отвечать: два-три-четыре! —

Злобен фюрера оскал,

сапогом ударил об пол:

— В ногти колышки! Да шомпол!

Где стоят твои войска?

— Наши части, — кроме шуток,

серп и молот на звезде, —

стоят в двух шагах от Всюду,

в трех минутах от Везде!

Наши части — наше счастье

от несчастья отстоят,

а сегодня — наши части

под Германией стоят.

Снова жгут его бациллы,

подбавляют в лоб огня…

Вдруг очнулся он в бессилье,

видит: Маша у окна.

Как прозрачно надпись тает,

буквы влажные растут;

лед на них не нарастает,

хлопья к ним не пристают.

Этих слов никто не смоет!

Мы стоим перед окном,

видим:

          «Здесь больны чумою,

не входите в этот дом!..»

Через три минуты рупор

черным басовым раструбом

загудел во все дома,

в дрожь приемника мембрана:

— Чарльз, Устинья, Марья, Анна.

Точка. В городе чума.

Война в мышеловке

Мой рассказ дошел до края.

Я от вас не утаю:

жизнь моих друзей, сгорая,

накренилась на краю…

Встань, строка сторожевая,

дай их вырвать из беды!

Может, есть вода живая?

Где достать живой воды?

На окне сияет надпись,

стужа хлещет острым льдом,

щеки жжет мороза ляпис,

снег, сиренев и разлапист,

положил ладонь на дом.

Только нам плевать на холод,

на седые иглы брызг, —

под железный вьюги грохот

начинаем ловлю крыс!

Пусть пожарная охрана,

с каланчи увидя то,

мчится в медном и багряном

колоколящем авто.

Пусть в халатах белых, по́ уши

краснокрестьем закраснев,

рвет карета «скорой помощи»

в вату хлопья, в марлю снег.

Пусть несут баллоны дыма,

по снегам затопотав, —

от Осоавиахима

люди в серых хобота́х.

Дом в кольце. Уже готов

ящик ядов мышьяковых,

круг пружинных мышеловок,

и за ними круг котов

глазофосфорноусатых,

а за ними в цепь осады

плотным строем встали мы

в прочных масках от чумы.

Пока крысы яд процеживали,

нам готовили отраву,

мы крысиный путь прослеживали,

мы нашли на них управу.

Мы учились день и ночь

узнавать чуму с полслова,

и пружину крысолова

коготком не отогнешь!

Есть у нас на всякий раз —

если гибель нам сулят —

против газа — грозный газ,

против яда — едкий яд.

Вот дымком зелено-серым

в щель ползком пролазит сера,

слышен писк невдалеке, —

крысолов умелый снизу

вверх вытаскивает крысу

в беспощадном кулаке.

Тащит он за крысой крысу,

писк и ужас в мире крыс;

мы опрыскиваем крышу

золотой карболкой вдрызг.

У железного ведра

светит круглая дыра;

хочет первой юркнуть крыса,

а другая ей: «Пусти!»

Стали злобно крысы грызться,

аж запутались хвосты.

Их сцепилось чуть не сто,

кольчешуйчатых хвостов!

Потянул пасюк и сузил,

и разбух хвостистый узел,

и попробуй — шевельнись!

Только черный фюрер крыс

мчится вон из тучи дыма

тенью к дыркам выходным,

но стоят неумолимо

крысоловы перед ним.

Ох, он помнит эти лапы:

мягко стелят, жестко спать,

эти ласковые храпы,

и когтей на лапе пять!

Чует он тиски зажима,

хочет выбраться тайком,

но железная пружина

щелкнула за пасюком…

* * *

Речь покуда шла о крысах.

С ними кончено пока…

Ну, а если б день открылся

шагом прусского полка,

шпорным звоном каблука?

И в пролеты наших улиц

забрели б не пасюки,

а с кривым крестом рванулись

самолетов косяки?

О, пришлось моей стране бы

в глаза Гитлеру взглянуть

и зенитным пальцем — в небе

показать обратный путь!

О, пришлось бы в день осадный

доказать ему, что мы

не из робкого десанта —

спрыгнем с неба в час чумы!

Пусть преступные подонки

сами видят, что нельзя

нашу жизнь маневром тонким

окружить, поджечь и взять!

Будет день, и он наступит!

Отстоим советский дом,

на врага боец наступит

беспощадным сапогом!

Будет день — со дна стиха

чудеса расчудятся,

и моя фантастика,

я уверен, сбудется.

Я уверен, только мы

отстоим отчизну нашу.

Люди будут из чумы

квасить просто простоквашу.

Чтоб бациллы не хирели —

как обыденное

будут делать из холеры

нежное слабительное.

Люди ходят в загс на запись,

водят жен в родильный дом.

Бывший яд — азота закись

мы роженицам даем.

Женщины довольны, —

роды обезболены…

Все болезни смыть с людей

мы прикажем химии, —

в этом деле, может, ей

помогут и стихи мои.

В доме больше нет чумы,

дом очищен и омыт.

Ну, а мы-то не забыли,