Гражданин Винс - [35]

Теперь, сидя в такси, он приоткрывает окно, чтобы подышать. Его укачивает, поездка навевает сон — трейлеры и автобусы (в Нью-Йорке насчитаешь больше разновидностей дизельной вонищи, чем запахов во всех других городах вместе взятых), люди на перекрестках, ждущие зеленый свет, уже сходящие с тротуара. В Спокане такого не увидишь: им всем не сидится дома — толпам людей, пересекающих улицы, прислонившихся к фонарным столбам, сидящих на капотах машин, на крылечках домов и кирпичных магазинов Квинса, где весь мир сливается воедино и течет по Гранд-Сентрал-Парквей. Машины сигналят. Он уже не помнит, когда в последний раз слышал, чтобы столько машин гудели одновременно и вдруг — раз! Он резко пробуждается и, как ребенок, бросается к окну, завидев серебристые пролеты моста 59-й улицы, а дальше остров Рузвельта, который в его детстве еще называли островом соцпособий, потому что там были одни инфекционные больницы и санатории. Потом до острова добрались застройщики и понастроили там таких апартаментов, в которых даже бассейны были с видом (бассейны!). Винс бросает взгляд за мост и видит Манхэттен, увитые плющом дома потомственных богатеев в Саттон-Плейс, держащие оборону против армии стекла и стали, толпящейся на берегу, а дальше — пики «Крайслера» и «Эмпайра», угрюмые башни-близнецы, линия горизонта, буйство зданий, революция кирпича, стали, камня и стекла, забитых людьми, уставших от людей, от машин, снующих по глубоким ранам авеню и коротким переполненным порезам улиц, и… от всего мира. Гребаный мир. Винс способен только на это, чтобы не рассмеяться и не захлопать в ладоши. И почему его. так удивляет, что по щекам тонкими дорожками текут слезы?

После смерти отца Винс часто гулял от своего дома на Элизабет-Стрит до площади Вашингтона, бродил между деревьями, прислонялся к мраморным аркам и наблюдал за миром. Ему было четырнадцать лет. Он много мечтал, слонялся по городу как турист, как легкая добыча для воришек — всегда смотрел вверх, впитывал архитектуру, — в отличие от большинства местных жителей, которые смотрят прямо перед собой или чуть вниз и никогда в глаза, отчего возникает ощущение настороженности. А взгляд Винса был направлен вверх на этот мир. Сколько он себя помнил, он всегда искал глазами отца на стройплощадке. Когда трос крана оборвался и разрубил его отца пополам, Винс только так и умел смотреть.

В парке он научился играть в шахматы и покер, различать жуликов и карманников, игроков, подменявших игральные кости и мухлевавших в карты, наперсточников. Он научился уворачиваться от ножей, босых женщин, наркоманов под кайфом, спокойно уходить, а не бежать, когда появлялись полицейские. Все его знакомые крали и дрались, поэтому он тоже крал и дрался. Как все мальчишки, лишившиеся отца, Винс попал в местную шайку на роль мальчика на побегушках — покупал курево, стоял на шухере, отвозил, что велели. Он всем нравился. Винс не был сицилийцем или хотя бы итальянцем, поэтому никогда не смог бы стать полноправным членом, своим, но, с другой стороны, он не был похож на ирландца, поляка, еврея или представителя другого народа, которые оставались только шестерками. Было что-то странное и недоступное в его загадочной меланхолии и мертвенно-спокойных глазах — качестве, легко принимаемом за бесстрашие. Винс принадлежал к тому редкому типу людей, по крайней мере в этом районе, которым не нужно было доказывать свою надежность.

Он воровал машины, еще не получив водительские права, но, вместо того чтобы сразу ехать в магазин запчастей, как другие, до вечера катался по Брайтон-Бич или Рокэвей, открыв окна даже зимой, чтобы ветер ударял ему в лицо. Но чаще он просто колесил по городу, высовываясь в окно, как собака. Первый раз его взяли, когда постовой застукал его на Рид-стрит припаркованным к уже стоявшему автомобилю. Винс любовался коринфскими колоннами у основания большого здания муниципалитета.

— А мне плевать, что люди говорят, — сказал он полицейскому, когда тот надел на него наручники. — По-моему, это здорово.

Для Винса это был не город, состоящий из районов и этнических групп, а собрание форм. Ему нравился напыщенный классицизм квартала вокруг мэрии, солидная ковка Сохо, экстравагантные каменные уступы Центрального парка. В воображении он рисовал Манхэттен без людей — одни здания, охраняемые группами такси без водителей, движущимися синхронно по пустым улицам. Даже во время первых отсидок Винс находил свободу в воображаемом мире архитектурных сооружений. Ему приносили странное утешение мысли о том, что можно провести ночь в классическом здании Нью-Йоркской тюрьмы, украшенной башенками и египетскими колоннами. Уж если тебе случилось попасть в заключение, лучше сидеть в произведении искусства, вроде Нью-Йоркской тюрьмы, чем в «Скале» — на острове Райкерс, — больше похожей на общежитие деревенского колледжа, по периметру которого лениво пасется стадо обритых овец.

В те времена Винс возвращался на площадь Вашингтона после каждой отсидки и обнаруживал, что там стало еще больше хиппи и студентов Университета Нью-Йорка, которых переселили в Виллидж, когда закрылось их общежитие в Бронксе. Однажды, выйдя из тюрьмы, он вдруг понял, что теперь в парке существуют два отдельных типа людей. Их было легко отличить друг от друга: дно — игроки, торговцы наркотой, уличные воры — неспешно прогуливалось, озиралось, ожидало нового дела, а студенты, опустив головы, прижимая к себе рюкзаки, словно чемоданы или младенцев, проворно шагали, деловито пересекали парк, стреляли по сторонам глазами и повторяли в уме все предостережения о парковых наркодилерах, ворах, попрошайках, беглых заключенных, проститутках, уличных музыкантах и мафиози, ловких людях, самоуверенных и порочных, — людях, похожих на Винса, хотя он сам и не желал себе в этом признаваться.