Гражданин Города Солнца - [3]

Когда они еще жили в Стило, и потом, когда перебрались в Стиньяно, Джованни постоянно тянуло к открытым дверям школы. Его не пугало, что в классе часто раздавался плач наказанных. Для него важно одно: объяснения учителя. Войти в школу Джованни не решался, он уже знал: за все надо платить. За учение тоже. Раз отец не отдал его в школу, значит, не может внести платы. На самом деле отец набрал бы денег, но чему может научить такого мальчика церковный причетник, невеликого ума человек, который сам выучился в школе не лучше этой? А где взять другого?

Джованни часто стоял у дверей школы. Его не гнали.

Однажды произошло событие, необычайно важное в его жизни. Он снова оказался у дверей школы. Учитель задал вопрос, а ученики — ни один! — не смогли на него ответить. Сейчас учитель разгневается, ударит неуча линейкой по руке. Джованни за порогом школы ничего не грозило, но он весь сжался. Сам он терпеливо переносил боль: когда всадил себе в ладонь рыболовный крючок и отцу пришлось сапожным ножом разрезать ему руку, не плакал. Ошпарившись, без стонов терпел, когда мать, меняя повязку, отрывала присохшие тряпки, но он не выносил, если боль причиняли другому. Когда наказывали соседских детей и они кричали, Джованни, пока был маленьким, убегал, зажимая уши. Став старше, бросался на выручку. Глаза его пылали при этом такой яростью, что иной взрослый пугался и выпускал провинившегося.

Вот и в тот раз перед дверями школы, опережая учительский удар и плач того, кого постигнет наказание, Джованни крикнул:

— Можно я отвечу?

В классе все повернулись на голос. Учитель снисходительно разрешил. Не без любопытства. Для него не секрет, что его уроки слушает необычный ученик. Как-то он поговорил с мальчиком и изумился — так много тот знал. Этим можно похвалиться: даже собирающие крохи на пороге его школы знают больше, чем иные, которых пичкают до отвала в других местах.

Когда мальчик вызвался ответить, такое неистовое желание звучало в его голосе, что учитель позволил. Пусть он покажет лодырям, на что способно истинное прилежание. Но Джованни ответил так, что учитель призадумался. Выходит, чтобы знать то, чему он учит, не нужно каждый день сидеть на его уроках, а родителям платить за то деньги: пренеприятная мысль! Мальчишка, схвативший с полуслова все, что другие не могут запомнить, сколько в них ни вколачивай, озадачил учителя. Его похвала Джованни прозвучала кисло. Джованни и потом случалось отвечать, когда ученики в классе только глазами хлопали.

Однажды школяры подстерегли его, когда он возвращался домой. Они спрятались за живой изгородью из колючего барбариса у пролома, через который можно неожиданно выскочить на тропинку, преграждая путнику дорогу. Слева крутой обрыв, справа — колючки, через них не продерешься… Джованни понял: засада! Отступать поздно. Предстоит драка нешуточная и не один на один. Первым нападет на него тот, кто на голову его выше, старше, сильнее. Вон какие кулачищи! Другие не останутся зрителями. Повернуть назад? Убежать? Может, не догонят. Позвать на помощь? Может, услышат. Джованни почувствовал в груди холод. Не расслабляющий страх, а пьянящее предвкушение опасности, чувство, похожее на радость, только острее и слаще. Он испытывал его, когда карабкался на горную кручу в лоб. Когда, забравшись на гору, подходил к обрыву и заставлял себя, не держась за ветки, наклониться и посмотреть вниз, а камушки срывались из-под ног и летели в пропасть.

Джованни пошел прямо на школяров. Пятнадцать шагов до них. Десять… Пять… Три… Он шел не быстро и не медленно, не опуская головы. Шел на того, кто стоял в середине, на самого старшего, самого высокого, самого сильного. И смотрел на него в упор с таким напряжением, что казалось — его взгляд колет, как шпага. И тогда предводитель вдруг посторонился и пропустил Джованни, а потом растерянно поглядел ему вслед. А тот прошел мимо него, прошел сквозь враждебную засаду, сразу превратившуюся в беспомощную толпу, словно не замечая ее, и пошел дальше, не оборачиваясь, не ускоряя шагов. Сердце в груди гулко и тяжело стучало.

Когда потом мальчишки разбирались, как они могли так осрамиться, и все попрекали предводителя, тот нашелся.

— Деревенский заговорен! — сказал он. — Он идет на меня, а мне чудится, что кто-то шепчет: «Посторонись! Пропусти!» Я и пропустил. И вы тоже его пропустили! Он и учителю всегда так отвечает, потому что спознался с нечистым.

Все согласились — Джованни заворожен, заговорен, заколдован. Признать это легче, чем сказать себе, что он и умнее их, и смелее.

С тех пор Джованни больше не вызывался отвечать. Он не испугался, но понял: мало чести в такой победе. Да и не так уже тянет его к дверям школы: все, что там можно узнать, с некоторых пор кажется пресным и плоским. Не такие вопросы хотелось бы услышать ему и, главное, не такие ответы.

Теперь, когда ему случается бывать в Стило, его привлекает не школа, а старая церковь, тот самый сад, куда его послала домоправительница отца Франческо. Церковь называют Ла Каттолика. У нее пять башен, пять куполов. И построена она, говорят, пять веков назад. Вообразить себе такую вереницу лет мальчик не может. Церковь стоит на утесе, возвышаясь над городом. Отсюда хорошо видны плоские крыши Стило, несколько извилистых улиц, фонтан на площади, дорога, что ведет в Стиньяно, и другая, которая петляет между серебристо-зелеными оливковыми деревьями и ведет неведомо куда. Туда, где он еще не был. Что там? В этой дали? Там — должно быть прекрасно. Там и таятся ответы на все вопросы…