Граждане - [26]

— Ну пойдем, — шепнул Вейс за его спиной.

Они медленно отошли. Свенцкий толкнул Збоинского, который засмотрелся на начальника караула, к они зашагали дальше.

— Все вы просто дерьмо, — сказал Свенцкий через несколько минут, когда они уже сидели на скамье у входа в Лазенки. — Баобаб из вас веревки вьет. Если бы не я, вы в конце концов согласились бы с ним.

— Если бы не ты! — с возмущением передразнил его Збоинский, видимо приняв это замечание на свой счет. — Если бы не ты! Эх! — он сплюнул на гравий и отвернулся от Свенцкого.

— Во всяком случае, вы его ни в чем не убедили, — продолжал Свенцкий. — А про Вейса вообще говорить нечего. Ты вел себя, как слюнтяй.

Вейс сидел на краешке скамьи, зажав портфель между колен.

— Нет, — возразил он вполголоса. — Не в этом дело. — И через минуту добавил еще тише:

— Ему сегодня трудно было разговаривать.

— Почему? — удивился Збоинский и поднял рыжую голову, опять забеспокоившись, что чего-то не понял.

— Не знаю, — все так же шопотом ответил Вейс.

Свенцкий даже зашипел от злости:

— Так ты бы взял его за лучку и свел к доктолу. Может, пан доктол объяснит, что с ним.

— Не кривляйся! — сердито перебил его Збоинский. — Что ты сегодня ко всем придираешься?

Оба замолчали насупившись. Вейс с беспокойством смотрел из-под черных ресниц на Антека Кузьнара, но тот задумался о чем-то и не слушал их. Вейс опустил глаза.

— Дзялынец — человек нервный, — начал он неуверенным тоном. — Может, мы его…

У Свенцкого от гнева даже побелел нос.

— Гитлер тоже был нервный. И очень любил детей. Американские квакеры считают, что фашизм следует лечить психоанализом… А вообще все вы дерьмо!

Опять наступило тягостное молчание. Збоинский, хмурясь, смотрел на детскую колясочку, в которой ревел младенец в вязаной шапочке.

— Не понимаю я Моравецкого, — начал Кузьнар. — На чистоту ли он говорил с нами?

Он встал, походил взад и вперед, потом опять сел между Вейсом и Свенцким.

— Плохо мы еще знаем людей, — добавил он хмурясь. Поднял с земли камушек и стал вертеть его в пальцах.

— А ты еще недавно уверял, что Баобаб — славный старикан, — нерешительно заметил Збоинский.

— Да, — Антек кивнул головой. — Но это было до сегодняшнего разговора. Теперь ясно, что мы его вели не так, как надо. Видно, мы не знали Моравецкого. Ну, и ты, Стефан, нам немного напортил.

— Он лицемер, — сказал Свенцкий в нос. — И оттого он так меня раздражает.

— Ты придирался к каждому его слову. В конце концов, нужно же выработать какую-то тактику. А ты…

— Жирный боров! — крикнул Збоинский. — Слышишь, все из-за тебя!

— … А ты сразу отнесся к нему, как к врагу, — докончил Кузьнар.

— Ведь Стефан по ночам в постели изучает высшую математику, — с издевкой сказал Збоинский, пнув Свенцкого в ногу. — Что мы для него?

Свенцкий и глазом не моргнул. Сидел спокойно, с видом презрительно-равнодушным.

— Моравецкий нам не враг, — сказал Вейс тихо, поднимая упавший портфель.

— Юзек, — пробормотал Кузьнар, — ты уж слишком его любишь.

Все посмотрели на Вейса, а он еще больше пригорюнился и перестал вертеть портфель.

— И я тоже его люблю, — неожиданно прохрипел Збоинский. Он опять со свистом плюнул сквозь зубы и уныло повесил голову.

— Да, правда, — согласился Кузьнар. — Мы все его любим, несмотря ни на что.

Свенцкий опять яростно засопел.

— Мне тут, я вижу, делать нечего, — объявил он, покраснев как рак. — Можете распускать слюни без меня. Я ухожу. Хочу вам дать только один совет: читайте «Краткий курс» и «Вопросы ленинизма».

Он дергался, как карп на кухонном столе, но все еще не вставал со скамьи. Никто не обращал на него внимания.

— Помните, — говорил Збоинский задумчиво, — как Тыборович в прошлом году ляпнул на уроке, что в польском «национал-радикальном» движении перед войной были здоровые зачатки? Баобаб прямо-таки взбесился…

— И выгнал его из класса, — подхватил Вейс.

— Я думал, его удар хватит, такой он был красный!

— Да, Моравецкий вел себя тогда замечательно, — сказал Кузьнар.

Некоторое время все сидели молча, глядя на листья, которые шевелил ветер.

— А история с Витеком Лучинским, — начал Вейс. — Помните?

— Нет, расскажи, я не помню, — заинтересовался Збоинский.

— Не помнишь потому, что это было два года назад и ты тогда еще учился в школе на Жолибоже, — пояснил Кузьнар. — Старый Лучинский умер, и Витеку не на что было жить. Моравецкий целый год содержал его, отдавал ему часть своего жалованья.

Збоинский от восторга даже причмокнул.

— И весь год никто об этом не знал, понимаешь? — добавил Антек.

Свенцкий, который все время делал вид, что не слушает, сказал вдруг голосом чревовещателя:

— Баобаб взял с Витека слово, что тот никому об этом не заикнется. И только тетка Лучинского проболталась директору.

Все с удивлением посмотрели на Свенцкого, а он кашлянул и повернулся к ним спиной.

— Никто из вас не знает его так давно, как я, — промолвил через минуту Вейс. Он пощипывал темный пушок над верхней губой, как всегда, когда начинал говорить о себе.

— Я тогда в первый раз после войны пошел в школу. Это был сентябрь сорок пятого года. Мне было десять лет и во время оккупации я стал очень… нервным. В тот первый день, когда окончились уроки, я заперся в уборной и ждал, пока все уйдут. Когда в школе стало тихо, я вышел, но на улице меня опять одолел страх. Я стоял у ворот с ранцем на спине и шагу не смел сделать. Вдруг кто-то спрашивает, почему я не иду домой. Смотрю — стоит предо мной высокий мужчина в очках и смотрит как-то странно. Я хотел убежать, но он загородил дорогу и спросил, как меня зовут. Я отвечаю: «Юзеф Вейс». Он головой кивнул, серьезно так, без усмешки: «Очень приятно. А я Ежи Моравецкий». Подал мне руку, а потом говорит: «Хочешь мороженого? На Торговой есть кафе, я тебе закажу большую порцию и потолкуем». Наша школа была тогда на Зомбковской. Он купил мне две порции сливочного и, когда я с ними управился, спросил, живы ли мои родители. Я рассказал, что мать жива, а отца убили гитлеровцы и последний год мы прятались в тайнике над хлевом. Он снял очки и долго вытирал их платком, потом спрашивает: «А ты еще и теперь боишься?» Я сказал: «Боюсь» — и, кажется, заплакал. «Больше бояться нечего. Даю тебе честное слово, что никто тебя не обидит». Вытер мне нос своим платком и добавил: «Ты мне верь: Гитлера уже черти взяли, а в Польше теперь правят хорошие люди!» И я ему поверил…