Граница. Таежный роман. Солдаты - [3]

Голощекин шел к фанзе. Точнее, собирался идти. Теперь — нет, теперь — нельзя. Хотя он должен был проверить, на месте ли товар, чтобы потом, желательно сегодня же к вечеру, дать отмашку своему человеку в Сторожевом. Но капитан не хотел рисковать. Он только сейчас понял, что именно насторожило его в разговоре с Братеевым, насторожило с самого начала. Не сам разговор, нет. Рука. Сержант козырнул, и Голощекин заметил, что ребро его ладони ободрано и вымазано какой-то рыжей дрянью — не то кирпичной пылью, не то ржавчиной.

Нет, Голощекин не будет рисковать. Особенно теперь, когда осталось совсем немного. Как там было в анекдоте про избушку лесника? Степочкин рассказывал, все ржали… Нашли в лесу партизанский дневник, а там написано: «Понедельник. Сегодня мы заняли избушку лесника. Пришли немцы и выгнали нас. Был бой. Вторник. Мы выгнали немцев из избушки лесника. Среда. Пришли немцы и выгнали нас. Четверг. Мы заняли избушку лесника. Пришли немцы. Был бой. Пятница. Пришел лесник и всех выгнал». Вот он, Голощекин, как тот лесник. И последнее слово должно остаться за ним.

Рядовой Суютдинов играл с волчонком. Дымчато-серый, пушистый, похожий, скорее, на лайку, чем на детеныша злобного и опасного зверя, волчонок и вел себя как собака: поскули вал, вертел хвостом, преданно заглядывая в глаза человеку. Такой же человек недавно убил его мать, но волчонок не знал об этом. Как не знал и того, что люди не способны научить его премудростям сложной, но вольной жизни.

Рыжеев читал письмо. Содержания письма можно было и не знать — каждая прочитанная солдатом строчка отражалась у него на лице: то брови удивленно ползли вверх, то губы растягивались в улыбке, то Рыжеев вдруг мрачнел, но тут же вновь, вскинув брови, улыбался.

Жигулин чистил автомат. Он, как и Рыжеев, получил письмо, но, в отличие от сослуживца, порадоваться не мог. Мать писала, что отец совсем плох, почти не встает, боли страшные… Ждет не дождется, когда сын домой приедет, повидать хочет напоследок.

Степочкин, растянувшись на траве и прикрыв глаза, напевал себе что-то под нос. Он очень надеялся задремать. Во-первых, Степочкин просто любил поспать, а во-вторых, время, затраченное на сон, пусть незаметно и не очень существенно, но все же приближало заветный дембель. Однако дремота, как назло, не приходила, свободное время пропадало зря, и Степочкин, открыв глаза, лениво наблюдал за волчонком.

— Эй, Суютдинов, — позвал Степочкин. — Ты чего к животному привязался?

— Ты спать собрался, Степочкин? — ответил вопросом на вопрос Суютдинов. — Вот и спи. — Он потрепал волчонка за длинные уши, звереныш извернулся и щелкнул зубами, приглашая к игре. — Если в нем не воспитывать злость, из него вырастет хомяк, а не волк. А ведь ему потом придется самому себе в тайге пропитание добывать.

— А чего ему в тайге делать? — спросил Рыжеев, оторвавшись от чтения письма. — Ты, Суютдинов, его с собой в Ташкент забери. Вместо овчарки. Вон вы как сроднились. А чего? Приедете такие все из себя красивые — бравый пограничник Суютдинов и его верный пес. Будешь своей девчонке рассказывать, сколько вы с ним нарушителей задержали. Есть у тебя девчонка?

— Не твое дело, — огрызнулся Суютдинов. — Он поискал взглядом в траве, нашел подходящую палку, помахал ею у волчонка перед носом и закинул далеко в лес: — Ищи!

Волчонок завилял хвостом, посмотрел, куда упала палка, отвернулся и зевнул.

— А ну беги! — прикрикнул Суютдинов.

Волчонок, разморенный жарой, развалился рядом с ним и, положив морду на лапы, изредка стриг воздух ушами.

— Ну ты лентяй! — захохотал Суютдинов.

Степочкин приподнялся на локте.

— А чего ты такой радостный, Рыжеев? Чего-нибудь хорошее пишут?

— А что, заметно?

— Еще как.

— От кого письмо-то?

— От мамы. Пишет, что братан старший жениться собрался. Мечтаю, пишет, и на твоей свадьбе погулять.

— А ты что, жениться собираешься?

— Не-е-е. — Рыжеев потянулся. — Я еще годика три погуляю… Потом дом поставлю, рядом с отцовским. На шофера устроюсь… Заработаю на мотоцикл. Лучше бы, конечно, на «Яву», но можно и «Панонию» взять… С другой стороны, на «Яве» с «Панонией» только девчонок по асфальту возить. А как только песок попадется — все, глуши мотор. Может, лучше взять, как у всех ребят, «Урал»?.. Ладно, там видно будет…

— А мне вот жениться надо, — подал голос Суютдинов. — Отец пишет, красивая у меня будет жена.

— Не понял. — Рыжеев сложил письмо и засунул его в карман гимнастерки. — Что значит «отец пишет»? Ты-то сам что, не видел ее?

— Может, видел. А может, нет… Я отцу доверяю.

— Чудно у вас, — сделал вывод Рыжеев.

— Слушай, ты! — обиделся Суютдинов. — Я же ваши порядки не обсуждаю.

— Да ладно тебе, — примирительно сказал Рыжеев. — Чего ты завелся? Прям потомок Чингисхана. Я просто так сказал. Мне вообще, если хочешь знать, узбечки нравятся. Симпатичные… В халатиках. Хохочут все время… У нас в классе узбечка училась, Ойгуль, Гуля. С косичками. У нее этих косичек штук, наверное, двадцать было.

— А у нас в школе училась негритянка, — неожиданно оживился Степочкин.

— Врешь! — с завистью выдохнул Рыжеев.

— Правда, правда. Наполовину. Мамка — русская, а папка был негр. Князь какой-то африканский. Они из Москвы приехали. Ну в смысле без папки, конечно. Он на фестивале молодежи и студентов был, а потом обратно к себе в Африку уехал. А девчонка уже без него родилась. Над ними там, в Москве, смеялись очень, дразнили. Мол, черный ребенок и все такое…