Граница. Таежный роман. Пожар - [14]

Зина была не просто глупа — она была проста до невозможности. Не просто необразованна — неграмотна. Именно поэтому Анна Станиславовна чувствовала полное бессилие. Сложный организм всегда слабее, уязвимее простого. Динозавры вымерли, а тараканы живут и здравствуют. И даже хомо сапиенс ничего с ними поделать не может.

В принципе Зиночку можно было выжить из того рая, в котором она оказалась волею судьбы. Но как? Уж, конечно, не ядовитыми намеками. И даже не физическим воздействием. В сущности, Вадим мог бы ее время от времени поколачивать, и она была бы вполне этим довольна. Может, ей даже этого не хватало. Только непосредственная и достаточно аргументированная угроза физического уничтожения — вот что могло заставить ее отступить и призадуматься.

А Вадим между тем продолжал наслаждаться ролью всемогущего волшебника. Это всегда было в его характере, да еще усугубилось идеалистическим воспитанием матери. Но Анна Станиславовна никогда не давала ему в полной мере почувствовать это наслаждение: одаривать, изумлять, исполнять заветные желания, осчастливливать. Она с показным равнодушием принимала подарки, могла отругать за излишние траты. Ей, в сущности, трудно было угодить.

А Зиночка была так отзывчива, так простодушна, так мила в своей детской непосредственности. Она прыгала, хохотала, хлопала в ладоши. Она могла заплакать счастливыми светлыми слезами, получив в подарок какую-нибудь шелковую кофточку или золотое колечко. Она стояла в ванной и смотрела на текущую воду: повернул кран — бежит, закрыл — перестала… Чистая-чистая, прямо ключевая! Ее раз и навсегда потряс телевизор. Ткнул кнопочку — и вот тебе кино, прямо здесь, дома, и ходить никуда не надо. Она равно немела от восторга и в цирке, и в ГУМе, и в ресторане.

Она смотрела на Вадима обожающими очами цвета летних жарких небес — как ребенок смотрит на Деда Мороза. Так какое ему было дело до ее ума, образования и моральных устоев? Она в этом не нуждалась. Ни тигр, ни бабочка, ни цветущий жасмин не нуждаются в оправданиях. И будь известное изречение о противоположностях, которые сходятся, верным — ничто не помешало бы им жить долго и счастливо.

Анна Станиславовна, хоть и сложный, а потому уязвимый и слабый организм по сравнению с невесткой-растением, была все-таки настойчивой. Она умела ждать. И дождалась.

Вадим сразу почуял неладное. Мать приехала встречать его в аэропорту, хотя он давно уже убедил ее отказаться от этих встреч. Во-первых, он уезжал и возвращался очень часто, иногда по два-три раза в месяц. И не всегда заранее знал точный день приезда. Во-вторых, мать не соглашалась вызывать машину из Госконцерта, хотя для него это, конечно, сделали бы без всяких возражений, поскольку Госконцерт кормился его гонорарами. Это, считала она, — барство, мещанство. Она не хотела брать такси. По ее мнению, такси и ресторан — это разврат, первые шаги на пути к погибели. А думать о том, как она, со своими больными ногами и слабым сердцем, добирается на метро и электричке, да еще сильно загодя, а потом меряет шагами зал ожидания, не смея присесть, потому что ей мерещатся инвалиды и беременные женщины, чье место она может, недоглядев, занять… Нет уж, увольте!

А тут она приехала и ждала его. Вадим сразу увидел ее, хотя никогда не вглядывался в толпу встречающих. Ее бледное помертвевшее лицо выделялось среди веселых оживленных лиц, как восковая маска. Вадим бросился к ней, в глубине души надеясь, что ничего страшного не случилось, просто она соскучилась… или что-нибудь в этом роде…

— Нам надо серьезно поговорить, — сказала Анна Станиславовна. — Но не сейчас и не здесь.

Конечно же они поехали на электричке. Мать потребовала отчета о гастролях, и Вадим послушно рассказывал о концертах, о достопримечательностях Риги, говорил, что хорошо бы им всем вместе туда съездить. Он говорил и чувствовал фальшь своих улыбок и своего оживления.

В заграничном светлом костюме, с дорогим кожаным чемоданом, Вадим выглядел нелепо в переполненной электричке среди узлов, рюкзаков и плачущих детей. Ему наступили на ногу, измазали костюм раздавленной малиной и мазутом. А на чемодан присела хромая старушка с корзиной, полной живых пищащих цыплят.

Анна Станиславовна пристально наблюдала за сыном. «Не нравится? — спрашивал ее взгляд. — Тесно? Душно? А твои сограждане каждый день живут такой жизнью».

Под этим взглядом Вадим ежился, стараясь не встречаться с матерью глазами.

Недалеко от дома, в тихом скверике, Анна Станиславовна высмотрела одинокую скамейку и повела Вадима туда. Села, сложила руки на коленях и объявила прямо, без околичностей, как она это умела:

— У Зинаиды есть любовник. Вы должны расстаться.

И сделала паузу, чтобы он осознал сказанное.

Сначала Вадим не понял. Слова бились о его мозг, как докучливые злые мухи, но он зажмурился, закрыл все окна своей души и не пускал этих назойливых мух, потому что внутри все кричало: не надо, не обращай внимания, иначе конец всему! И если бы это сказал кто-нибудь другой. Но мама… Не поверить ей он не мог.

Вадим собрался с силами и открыл глаза. Слова перестали быть просто сочетанием звуков, они ожили, обросли плотью. Вадим увидел Зиночку, ее руки, ее блестящие, расширенные от страсти глаза, ее разметавшиеся по подушке светлые волосы, ее грудь… И — другого. Другой был просто черным пятном, накрывающим, поглощающим Зиночку. Что это такое — другой? Что такое любовник?