Граница - [11]

Самоха и Жуч поднялись и, встряхнувшись, уставились на Пайду Черного, вид которого не предвещал ничего хорошего, в отличии от столпившихся за его спиной граничар, на лицах которых читалось только живейшее любопытство, хотя они прекрасно знали что сейчас произойдет.

Самоха поглубже вздохнул, выдохнул и расслабил мышцы.

— Так, — сказал Пайда Черный, — вопрос первый. Кто знал, что вы собрались в Заречье?

Ответом ему было сокрушенное молчание.

— Ясно. Никто. Вопрос второй, почему лодка была без трещотки?

Про трещотку следует сказать особо. Это приспособление обычно крепили на борт лодки, чтоб своим треском оно отпугивало плавунцов, вероятность встречи с которыми была очень велика. Изготовить его было несложно, но считалось, что отпугивающим действием обладают только трещотки вышедшие из кузницы Махи Кувалды.

Трещотки же изготовленные архонскими или, к примеру, меденецкими умельцами никуда не годились. После нескольких печальных случаев никто из граничар в этом уже не сомневался. Слава Маха разнеслась далеко за пределы Поймы, и его трещотки расходились по всей Арконии. Так что соперникам приходилось подделывать клеймо Маха, ставя его на свои изделия, идя тем самым на серьезный риск, так как по архонским законам подобные проступки карались смертью. Правда или нет, но ходили упорные слухи, что одному такому предприимчивому кузнецу отсекли голову в Хлате, на рыночной площади.

Кстати сказать, трещотки, единственное, что удавалось Маху Кувалде. Он не мог даже подковать лошадь, не говоря уж о более сложных работах, с которыми приходилось идти ко второму лихотскому кузнецу Мазилику. Мазилик приходился ведуну Клепиле родным братом, такой же рыжеватый и болтливый, вот только был он высоким и тощим, как жердь, хотя силой, при этом, обладал нешуточной. Однако трещоток Мазилик делать не умел, поэтому ничто не омрачало его приятельских отношений с Махом.

Все, и в первую очередь сам Пайда Черный понимали бессмысленность разговора о трещотке. Одно дело — рыбалка. Тут спору нет. А ночной поход в Заречье требовал полной тишины. Но порядок есть порядок.

— Вины свои признаете? Оправдываться только зря тратить время.

— Признаю, — сказал Самоха. Жуч же задумчиво произнес:

— Вообще-то, я сирота, — намекая тем самым, что предстоящая расправа со стороны Пайды Черного есть дело не вполне законное, так как в своих детях и женах граничар волен, а вот если речь шла не о прямых родственниках, то уж тут суд и расправа были за советом старшин.

Но Пайда Черный разом пресек эту попытку завести дело в дебри крючкотворства:

— Ты, дитятко, мне как сын родной, — ласково сказал он.

Граничары заржали, по достоинству оценив ход.

— Вину свою признаешь, сынок? Озадаченный коварством Пайды Черного, Жуч уныло ответил:

— Признаю.

— Вот и славно, — все ждали этого момента, но мало кто успел уловить движение руки Пайды Черного. Сбитый молниеносным ударом в челюсть, Самоха перекувыркнулся и приложился спиной о яблоневый ствол. А Жуч, не уступавший телосложением Пайде Черному, получив кулаком по лбу, тихо сел на землю.

— Сколь трогательно наблюдать торжество правосудия! — умилялся непременный участник или, на худой конец, свидетель всех лихотских свар и потасовок ведун Клепила, поливая бесчувственных побратимов живительной, настоенной на корешках вырвиглаза, водой из заветной баклажки. — Не холодная рука бесстрастного наемника, но теплая родительская длань, как пращурами завещано, вложила ослушнику разума, промеж рогов. И все! Чудо узрим нынче, граничары.

— Уйди ты, упырь, — бормотал, приходя в себя, Жуч, — вон с Самохой поговори, а то так и будет до смерти улыбаться.

— Голова не болит? — спросил Клепила и сам ответил: — А чему там болеть?

Теперь проницательный взгляд ведуна уперся в перекошенное лицо Самохи. Действительно, было похоже, что Пайда Черный переусердствовал и вывихнул сыну челюсть.

— А ну, скажи чего-нибудь — только быстро! — приказал Клепила.

— Ы-ы! — ответил Самоха и жестами ослабевших рук показал, что он думает о Клепиле и его лекарском искусстве.

— Ага, — Клепила пропустил в горсти свою реденькую бороденку, — больной сошел с ума. Слушай, Жуч, како мыслишь, может оставить все в естественном, так сказать, образе?

— Можно, — покладисто согласился Жуч. — Все, что он скажет, я уж наперед знаю.

— Ы-ы! — сказал Самоха и жестами показал, что знает Жуч все-таки не все.

Жуч задумался и осмыслив показанное, произнес с чувством:

— Какая гадость!

— Придержи-ка его! — Клепила достал из широкого пояса ослепительно сверкающий ножик и медленно провел им по воздуху, перед глазами Самохи, руки которого теперь были зажаты Жучем, как в тисках.

Самоха, как завороженный следил за лезвием и снова пропустил удар, которым ведун поставил челюсть на место.

— Убью обоих! — твердо сказал Самоха, обретя дар речи.

— Отпускай! — скомандовал Клепила.

— Ты бы отошел пока, — попросил Жуч. Клепила засмеялся и пошел прочь, однако, пройдя несколько шагов, остановился и обернулся:

— Медку дедушке Клепиле не забудьте. Жуч и Самоха кивнули разом.

Но последнее слово, конечно, осталось за Жучем:

— Я этого дедушку три дня назад с Мильды Троерукой снял, вот этими самыми руками.