Граница миров - [112]

Позже, она найдет слова позже.

Торн начал методично стучать во все двери, хотя, похоже, не ждал, что хоть кто-нибудь обнаружится. Его шаги неисправного робота мрачно разносились по пустынным улочкам. Офелия молча шла следом. За некоторыми приоткрытыми ставнями угадывались гостиные с увядшими цветами, рои мух над забытыми тарелками и опустевшие шкафы без вещей. Было много гончарных изделий, но никаких афиш, фотографий, газет, табличек и имен. Деревенские жители покинули жилища, не оставив никаких письменных следов своего прошлого.

Под пристальным взглядом Торна Офелия сняла перчатки. Она не любила читать предметы без разрешения, но понимала, что обстоятельства сложились исключительные. Она обжигала пальцы о ручки дверей, раскаленные солнцем добела. Все они были пропитаны одной и той же горечью, и, если перевести ее в слова, получилось бы что-то вроде: «Я не хочу уходить я не хочу уходить я не хочу уходить я не хочу уходить…» Ручки не несли больше никаких свидетельств, никаких жизненных наслоений, словно сила обреченности последнего мгновения стерла всё, что ему предшествовало.

Офелия развела руками, показывая, что ничего не нашла. Глаза Торна под нахмуренными бровями блеснули совсем уж инквизиторски, но настаивать он не стал и прекратил хождение от двери к двери.

Они присоединились к своим попутчикам, которые собрались на деревенской площади, чтобы попить из общественного фонтана и поесть винограда. Здесь лучи послеполуденного солнца смягчались листвой платанов. Гирлянды флажков, обветшалые остатки какого-то давнего праздника, вились от одной крыши к другой. Царила неловкая тишина: каждый осторожно поглядывал на соседа. Они были бездомными душами среди лишившихся души домов. Пока день угасал, один из саксофонистов достал свой инструмент и взял несколько нот. Его поддержали голосами. Наконец раздался смех. Вскоре уже люди пели, вальсировали, насвистывали: они были живы здесь и сейчас.

Сидя на бортике фонтана, Торн отклонил два приглашения на танец и семь раз глянул на часы. Его указательный палец почесывал нижнюю губу, такую тонкую, что ее почти не было заметно, а лоб склонялся всё ниже. Его заботил только завтрашний день.

– Жители не собирались возвращаться, – проворчал он сквозь зубы. – Во всяком случае, в ближайшее время. Я не уверен, что этот ковчег – Аркантерра. Вопрос в другом: где бы мы ни были, как отсюда убраться?

Рядом с ним Офелия задумчиво жевала виноград. Она посмотрела на бывших вавилонян вокруг, которые не имели ни малейшего представления, где находятся, и всё же праздновали прибытие на свою новую землю. Посмотрела на Амбруаза, чье кресло кружило среди танцующих. Посмотрела на Блэза и Вольфа, чьи плечи, привыкшие к постоянному бремени тревог, понемногу распрямлялись. Посмотрела на Элизабет, уныло забившуюся в уголок спиной к празднику. Наконец она посмотрела на себя саму, смотревшую на них.

Решительным движением она сунула голову под струю фонтана. Холодная вода прояснила мысли.

На сей раз время пришло.

– Я должна с тобой поговорить, – сообщила она Торну.

Он тут же убрал часы и встал, будто ждал этих слов весь день. Они направились в сторону от деревни и начали взбираться на заросший оливами холм, пока шум голосов не превратился в неясный гул. С вершины были видны новые пространства, покрытые травами и водами; они расстилались, уходя до самого горизонта. Дорога прорезáла их своим старым растрескавшимся асфальтом. У изножья холма то, что было похоже на автобусную остановку, заросло крапивой.

Офелия задумчиво посмотрела на этот полный загадок ковчег, который едва не убил их и всё же спас им жизнь.

– Я совершила две огромные глупости, – заявила она, уселась в высокую траву, пожелтевшую от жары, и подняла глаза к небу. Там кружил водоворот солнца и облаков, ежесекундно менявших свой вид. – Я дала рождение отголоску. Я не только оказалась неспособна найти Рог изобилия, но еще и снабдила Наблюдательный центр последним объектом, которого им не хватало, чтобы повторить ошибки Евлалии: новым Другим. Ради этого я пожертвовала своим даром проходить сквозь зеркала. Чем больше я стараюсь следовать собственному выбору, тем сильнее им подыгрываю.

Застывший Торн мог сравниться неподвижностью со стволом оливы, к которой прислонился. Верный себе, удивленный или взволнованный, он ничего не выказывал.

– А вторая глупость?

Офелия провела языком по нёбу, всё еще хранящему сладость винограда.

– Я освободила Другого из зеркала. По доброй воле. Я наконец-то вспомнила ту давнюю ночь. А главное, голос, если только можно назвать это голосом. Он был таким грустным… Другой предупредил, что это изменит меня и изменит мир. Я не знала, до какой степени, но всё же действовала вполне сознательно. В глубине души я этого и желала: чтобы всё изменилось. Ковчеги рушатся, люди уже погибли и погибнут еще, и всё лишь потому, что я не хотела стать такой, как моя мать.

Поглощенное облаками солнце погасло, как лампа. Ослепительные краски пейзажа приобрели пастельную мягкость. Офелию удивляло собственное спокойствие; весь холм трепетал под ветром, но не она. Вдруг она обратила внимание на то, как ее влажные волосы щекочут кожу плеч; волосы, которым на роду было написано стать золотыми, как у ее сестер и братьев, начали нежданно-негаданно расти сантиметр за сантиметром в чужой для них ночи.