Граница дозволенного - [63]

Роке толкает супермаркетовскую тележку, с неподдельным энтузиазмом прихватывая с полок всякие разности. Когда мы только познакомились, его прожорливость меня, привыкшую за долгие годы к неприхотливости Эсекьеля, просто пугала. Но теперь она меня радует — как проявление пресловутого «вкуса к жизни». Роке с детства был вынужден бороться с полнотой (именно поэтому он сейчас играет с коллегами по работе в футбол и периодически наведывается в тренажерный зал). Сыр бри, манчего, французский сыр в золе, хамон серрано, оливки. Не устояв перед искушением, прихватывает еще и свой любимый шварцвальдский торт — делающий, по его словам, честь немцу, хозяину супермаркета. Почему-то в детстве Роке категорически не признавал никакого другого торта на день рождения.

Мне нужно закупиться перед поездкой в Рунге — продуктами, бытовой химией и садовой утварью. То, что для сада, уже лежит в машине: поливалки, фунгициды, удобрения. Роке взял отгул на полдня. В «Джамбо» на проспекте Бильбао обычная пятничная давка — я, чтобы не толкаться, езжу за покупками по понедельникам к половине третьего, когда народу мало и есть скидки. Но сегодня толчея меня не раздражает. Я все еще чувствую себя туристкой. Роке тоже ездит сюда — к самому закрытию, не выбирая дней недели. Мы развлекаемся, соревнуясь, кто лучше ориентируется в отделах. От обилия еды разыгрывается аппетит, и мы отправляемся в кафетерий — заказываем по сандвичу с курицей и авокадо и по диетической коле, а еще пирожное с ежевикой на двоих и взгромождаемся на барные табуреты за высоким маленьким столиком. У пролежавшего на витрине сандвича верхняя булка подсохла, а нижняя, наоборот, отсырела.

— Раз мы поели, можно будет не останавливаться на обед по дороге, — размышляю я.

— Что? Это почему? Предлагаю заехать в этот, как его…

— «Торофрут».

— Да, точно. Странное название.

У меня звонит сотовый. Это, наверное, Кларисса, хочет, как она выражается, «устроить разбор полетов» по итогам вчерашнего ужина. Окружающий гвалт вдруг стихает, и я слышу только телефонную трель. Меня бьет дрожь — голова трясется, руки трясутся, губы и ноги тоже трясутся. Это Эсекьель. Я поворачиваю тревожно мигающий экран к Роке.

— Ответь, — вздернув брови, советует он.

— Нет, не сейчас.

— Все равно придется, рано или поздно. Лучше рано. Ответь.

Я слезаю с табурета и иду по проходу в поисках уголка потише. Адреналин бурлит так, что я готова вскарабкаться на стеллаж и заорать оттуда на покупателей. Но храбрости он мне не добавляет.

— Амелия, это я.

— Да…

— У тебя там шум какой-то.

— Я в «Джамбо».

— Не объяснишь мне, что с тобой происходит?

В голосе раздражение и мольба одновременно — не похоже на привычное для Эсекьеля умение владеть собой. По какой-то иронии отдел, в котором я наконец останавливаюсь, оказывается книжным.

— Тебе не кажется, что я не обязана объяснять?

— Но поговорить-то мы можем?

— Нет, Эсекьель, пожалуйста. Все слишком… очевидно.

— Даже словом не удостоишь?

Дурацкая фраза. И дурацкая ситуация. Никогда не думала, что буду разрывать с ним отношения навсегда при таких нелепых обстоятельствах. Сама того не осознавая, я вопреки своим намерениям пускаюсь в объяснения:

— Не звонишь, не пишешь и думаешь, что я благоговейно жду тебя у окна?

— Амелия, я был на Кубе… Сначала семинар, потом глухие деревни… Там Интернет днем с огнем не сыщешь.

Мне противно, что мы увязли в каких-то несущественных мелочах. Ведь на самом деле то, что произошло, — это последняя капля, последнее проявление наших проблем, которые уходят корнями в прошлое, а засохшие ветви запустили в наше сознание. Куба — это последний порыв ветра, разметавшего то, что и так давно умерло. Больше никаких иллюзий, никаких мыслей о совместном будущем, никаких сомнений и хождений по кругу, никакой неопределенности и заминок. Все кончено, кончено раз и навсегда. Я преодолеваю охвативший меня страх.

— Это уже не важно, Эсекьель. Все кончено. Ты должен меня отпустить. Я уже…

Меня перебивает объявление по громкоговорителю, настоятельно призывающее воспользоваться акцией. В отделе начинается ажиотаж, и еще минуту назад пустынные ряды теперь трещат по швам от напора посетителей. В нескольких метрах от себя я замечаю сотрудника с микрофоном — воодушевленный интересом к его объявлению, он с видом проповедника потрясает зажатой в руке книгой и вещает с каждым словом все вдохновеннее.

— Но, Амелия, ты не можешь… Не бывает так, что сегодня чувства есть, а завтра нет. Давай хотя бы встретимся, объяснимся.

Я повышаю голос, перекрикивая гвалт:

— Чувства останутся с нами до конца жизни, только уже другие!

Три-четыре покупательницы отрываются от соседнего стеллажа и с любопытством смотрят на меня, забыв на миг о сладком слове «акция».

— Давай встретимся сегодня, мне нужно тебя увидеть.

— Подожди.

Я иду в противоположном от кафетерия направлении и попадаю в проход с карандашами, тетрадями и учебниками, где толпятся мамаши, собирающие детей в школу. Прохожу дальше и останавливаюсь в пустой секции с пластиковой посудой.

— Я люблю тебя, Амелия, — с неувядающей нежностью уверяет Эсекьель. Я вспоминаю его объятия и делаю глубокий вдох, чтобы не захлебнуться нахлынувшими эмоциями.