Граница дозволенного - [49]

— Ты даже не заметил, что мостик обновили, — всхлипываю я.

— Мне все равно… Если мостик так для тебя важен, в следующий раз я обращу внимание. Но я никогда не стану Эсекьелем. Он берет меня за руки выше локтя и держит, пока я не успокаиваюсь. Догуливаем мы в молчании.

Эти слезы вызывают в памяти случай — я плакала, когда бросилась Роке на шею после трехнедельной разлуки. Расставались мы по моей инициативе: он стал слишком навязчивым, при каждом удобном случае напоминая с укоризной, как любит меня. Рвался встретиться при любой подвернувшейся возможности. Не понимал, почему я сопротивляюсь, если «по факту» я его женщина.

Разгар зимы, июль 2007 года, последнего для нас с Эсекьелем. Я сбежала сюда, надеясь, что тишина и дожди помогут мне забыть Роке. Я по-прежнему ошибочно думала, что нас с ним друг к другу толкает тоска. Эсекьель к этому времени стал совсем понурым и задумчивым, пытался лечить уныние выпивкой, но и это не помогало развеяться. Наоборот. Он пил у себя в кабинете и засыпал за компьютером. В результате допустил в рецензии необъяснимый ляп, обозвав пожилого главного героя глухонемым. Оплошность дошла до ушей редактора, которая, пролистав книгу, убедилась, что герой избегал общения с соседями по пансиону, предпочитая шпионить и подслушивать через приставленный к стенке стакан. Эсекьель наврал в рецензии, что старик наложил на себя руки, тогда как на самом деле он погиб в результате несчастного случая. То ли он не читал книгу вообще, то ли в момент написания думал о чем-то своем — именно так все в итоге и решили, поскольку среди высказанных им идей нашлось несколько очень нетривиальных, переворачивающих общее мнение о творчестве автора, Филиппа Грея. Это Эсекьеля и спасло, работу он не потерял, только лишился уважения редактора.

Бывали ночи, когда мне приходилось будить его, чтобы он перелег на кровать в кабинете. Однако я не догадывалась, насколько все плохо, пока не застала его спящим на клавиатуре перед экраном с застывшей на паузе грудастой блондинкой, между ног которой нацелился темнокожий член. Я остолбенела, увидев Эсекьеля таким — измученным, бессильным перед своим желанием. На известие, что я опять завела любовника, он отреагировал равнодушно — так же, как на сообщение о Бернардо в свое время. Призналась я в ответ на его вопрос, не думала ли я продолжить поиски третьего. Он спрашивал сочувственно, будто поиски требовались одной мне. Его неприкрытой снисходительности, его развязного равнодушного тона мне хватило, чтобы, взвившись, выпалить, что я уже два месяца встречаюсь с любовником и в «третьих» больше не нуждаюсь.

На этот раз в отличие от признания насчет Бернардо обошлось без угрызений совести. После наших авантюр у меня рухнули все представления о приличиях, и эксгибиционистские фантазии потеряли свою завораживающую власть. Эсекьель попытался воспользоваться новым поворотом событий, применив в постели трюк с Бернардо. И снова я отреагировала неожиданно. Я не хотела, чтобы на секс нас вдохновлял Роке, возбуждать Эсекьеля должна была только я, я сама и никто другой.

Меня тянула к Роке прежде всего уверенность, что в постели мы с ним одни, с нами нет посторонних ни в комнате, ни в воображении. Мы встречались в тишине. Мне уже не нужно было, занимаясь сексом с другим, представлять возбуждение Эсекьеля. Столько лет жаждать почувствовать себя живой и наконец, после всех этих «третьих», добиться своего. Но теперь этого было мало. Вуайеристский пыл Эсекьеля никогда не пробуждал во мне ответного желания. Я перестала нуждаться в нем как в наставнике, перестала бояться, что меня поглотит бездна.

Первые две недели моего бегства от Роке Эсекьель жил здесь со мной. Я рассказала ему о разрыве. Мы попытались восстановить прежний безмятежный распорядок дня с прогулками по саду и лощине. Он бросил пить, по утрам просыпался бодрым, по вечерам читал и прилежно писал статьи. Начался период зимних ливней — здесь это настоящее бедствие, дождь хлещет сильнее, чем в Сантьяго, а с моря налетает ничем не сдерживаемый ветер. Дом скрипит при каждом порыве, струи дождя лупят по стеклам, деревья гнутся, замирая в таком же страхе, как мы перед ураганным ревом. Я почти в экстазе, как всегда упоенная своим «островком безопасности» посреди разгула стихии. Мы сидим у огня. Читать, когда кругом творится такое, невозможно, в дымоходе завывает ветер. Мы прижимаемся друг к другу, и мне кажется, что у нас все еще впереди. Мы оберегаем друг друга, прогоняем страхи, окружаем заботой, которую не могут дать нам родные, и поэтому мы вместе. К нам возвращается желание заняться любовью, но не получается. Мы просто целуемся, долго, больше получаса, пока не засыпаем.

В последнюю неделю, когда Эсекьель уже вернулся в Сантьяго, солнце мертвенно бледнело в тумане, а ночью луна скрывалась за облаками, с каждым часом мне становилось все тяжелее. Меня тянуло увидеться с Роке, причем тягу эту вызывали совсем не связанные с ним предметы: бутон альстромерии, застоявшийся аромат гелиотропов, оторванная ветром лопатка кактуса. У меня обострились все чувства, я эмоционально реагировала на всякую ерунду, сердце замирало при каждой мысли, хотя бы косвенно касающейся Роке. Я забросила чтение, глушила себя шоколадом и тупыми телепередачами. И наконец, не выдержав, я ему позвонила. Под укоризненными интонациями голоса, который я услышала в телефонной трубке, скрывалось облегчение: готова ли я преодолевать трудности? Не думала ли я, что, порывая с ним, иду наперекор своим чувствам? Через несколько часов он уже обнимал меня в Рунге, выйдя из машины, — вот тогда-то у меня и полились слезы.