Граница дозволенного - [25]

Я пыталась понять, где искать зачатки того рокового перелома, первые намеки, которые спустя годы привели нас к происшедшему на диване. Но распутать предысторию, которая тянется скорее всего откуда-то из далекого детства, оказалось так же сложно, как предвидеть последствия этой ночи. Потому что ни утрата Эсекьелем сексуального аппетита, ни моя неутолимая жажда наслаждения не объясняли случившегося. И еще один вопрос до сих пор не дает мне покоя: кто все это начал, я или Эсекьель? Мне кажется, мы оба едва заметно подталкивали друг друга, все сильнее и сильнее, пока не пришли к некому общему знаменателю, превосходившему сумму наших отдельных слагаемых.

Я поднимаюсь, чтобы зажечь свет в столовой. На горизонте рдеет алая полоса, а море, наоборот, гаснет, приобретая цвет неотшлифованного серебра.

— Можно, я к тебе завтра еще заеду? Сейчас мне пора. Ребята ждут к ужину, голодные, наверное, как волки.

— Посмотрим…

— Не горишь желанием меня видеть?

Вопрос продиктован его впечатлением от приезда. Меня выдает холодность, вялость, прогулка вместо постели, чай вместо бокала чего-нибудь покрепче и ни к чему не обязывающая дружеская болтовня вместо возобновления тайного заговора.

— Я встречаюсь с другим, Бернардо, — неловко признаюсь я.

Он осмысливает услышанное и через несколько секунд натягивает маску понимающего священника:

— У вас серьезно?

Этот всепрощающий тон возвышает его над происходящим — и одновременно принижает.

— Кажется, да.

— Кажется? Ты не уверена? Ясно, Эсекьель по-прежнему не отпускает.

— Бернардо, я тебе ничего не должна.

— Ты должна мне развязку, если между нами все действительно кончено.

Он встает из-за стола, обиженно чмокает меня в щеку и уходит, не дав мне опомниться.

Никогда не подозревала в нем такого простодушия. Или, наоборот, это я ослепла от цинизма, от постоянной жизни с оглядкой? Может, я действительно должна ему развязку? Этот выпад напоминает те письма, которые он слал мне в последние дни отпуска, перед тем как снова встретиться в офисе.

22 февраля 2005 г.

С самого начала ты уверяла меня, что с Эсекьелем у вас полное взаимопонимание, какое только может быть между давними супругами. Попомни мои слова: это не более чем иллюзия, от которой тебе пора избавляться. Вот мы с тобой действительно близки телом и душой, иначе, по совести, и не должно быть. Ты заблуждаешься, Амелия, если думаешь, что сможешь меня забыть.

23 февраля 2005 г.

Ты боишься. Этот страху тебя родом из детства, ведь ты не знала ни материнской любви, ни отцовского участия. С Эсекьелем ты впервые в жизни поняла, что можешь на кого-то положиться и перестать бояться. Он твой оплот — изученный, охраняемый и находящийся у тебя в подчинении, поскольку у тебя есть жажда жизни, а у него нет. Эти слова тебя, конечно, поразят, потому что они не мои. Это твои слова, сказанные в один из тех моментов, когда благодаря нашей близости ты увидела свою жизнь в истинном свете. Посмотри на нее еще раз так же, не увязай в привычке, как в зыбучих песках.

27 февраля 2005 г.

Ты упрямая и жестокая. Ты не даешь мне ни малейшего шанса, не отвечаешь ни на звонки, ни на эсэмэс, ни на письма. Фантастическое легкомыслие. Черкни мне хотя бы пару слов. Я не хочу встречаться в офисе, не поговорив предварительно.

Письма показались мне слишком напыщенными, слишком самонадеянными для человека, который пока не расстался со своей женой. Но отторжение они у меня вызвали не поэтому. Причиной было происходящее с Эсекьелем — с того момента, как он дал добро на встречи с другими, до ночи на диване, — все то, что разбивало штампы о любовных треугольниках, на которых строились эти письма. Мучительный выбор между любовником и мужем, как представлялось Бернардо, был тут совершенно ни при чем — прежние колебания померкли перед новой, только что зародившейся силой.

Туман, ползущий с моря, стекает по склонам и окутывает каждый дом, каждое дерево, каждый камень невесомой дымкой. Но я все равно выхожу пройтись. Я иду сквозь теплое облако, от которого не сыреет одежда, и по мере подъема на косогор оно редеет. На гребне меня наконец встречает солнце. Оно отбеливает морскую гладь, тянущуюся от самого горизонта до извилистого шва береговой линии, пристрочившей море к холмам.

За завтраком я поговорила с Роке. Он звонил из Испании — сейчас работает на озвучке фильма, который он именует не иначе как «художка», и только иногда настоящим названием — «Пари». Главный герой — поэт со страстью к азартным играм и женщинам. Про приезд Бернардо я умолчала, Роке — человек ревнивый, ни к чему вызывать у него беспочвенные подозрения. О Бернардо я упоминала раньше, и не раз, но исключительно в прошедшем времени, причем не особенно кривя душой, — я уже убедила себя, что он действительно остался в прошлом. Однако его приезд заставил меня осознать, сколько всего мы пережили. Воспоминания, которые я, оказывается, ношу с собой, хлынули потоком, как солнечный свет. В наших отношениях тоже был свет и простор, которые я пыталась окутать забвением, как туманом, что размывает контуры и стирает память.

Перечитанные вчера письма — свидетельство нашей давней связи. Его присутствие, его близость, о которой я не забывала ни на минуту во время прогулки по саду и после возвращения домой, обладают необыкновенной силой, способной перенести меня в прошлое. В то самое прошлое, где Бернардо разрушил выстроенный мной в оборонительных целях образ жертвы и подтолкнул к переменам, я поняла, что способна искать удовлетворение, не терзаясь чувством вины, перешагнув моральный барьер. Неужели я преодолела эту преграду еще тогда? Я научилась руководствоваться иными критериями, отличными от тех, что управляли моими поступками прежде, научилась отдаваться желанию и выходить за рамки того несправедливого духовного, но не телесного единения, в котором мы существовали с Эсекьелем.