Граница. Библиотека избранных произведений о советских пограничниках. Том 2 - [41]

(Свидетельство Е. Горбовца)

Сознание оставалось ясным и четким — нельзя медлить, промахнуться тоже нельзя. Сначала следует ударить по двум, забивающим сваи, затем по четверым на понтоне — этим деваться некуда: на понтоне далеко не ускачешь.

Осталось нажать на спусковой крючок.

Тра-та-та!.. Тра-та-та-та!..

Один из двоих побежал, не выпуская из рук деревянную колотушку и размахивая ею над головой, будто отбивался от пуль. Куда делся второй — не заметил.

Тра-та-та!.. Тра-та-та!

Убегающий упал, но, мгновенно вскочив и далеко отшвырнув колотушку, кинулся наутек, смешно загребая руками и валясь вперёд головой.

По тем, на понтоне, расстрелял в горячке весь диск, до последнего патрона — нажимал и нажимал на гашетку, покуда не раздался глухой щелчок.

Лежал обессиленный, перебарывая слабость, стараясь не шевелиться, чтобы не потревожить свирепую боль, которая оставляла его на короткое время, неизменно возвращалась к нему и набрасывалась с такой лютой жестокостью, что казалось — конец, жизнь навсегда покидает измученное тело, и вязкая толща небытия пеленает его по рукам и ногам, погружая в вечную тишину. С ним однажды случилось такое, когда, спасая провалившуюся под лед школьную подружку, едва при этом сам не погиб.

До него вдруг донесся утробный крик. Кричали неподалеку, с противоположного берега:

— Эрни, Эрни… Хильфе. Их штэрбе, Эрнест. Майн гот, их ферблюте[10].

Улыбнулся, разобрав каждое слово — не зря, выходит, прилежно учил немецкий в школе и в педучилище.

Чужая боль и чужой крик о помощи душу не тронули, они были ему безразличны. Но при всем равнодушии, с каким слух внимал мольбам раненого врага на той стороне, не вызывая ни радости, ни печали, крик возвратил в реальный мир звуков, без которых он оказывался по ту сторону жизни.

Вокруг заставы шёл бой, оттуда слышались стрельба, разрывы мин и гранат. Особенно гулко звучали выстрелы из коротких кавалерийских карабинов.

Прислушиваясь к ним, Новиков вспомнил давнее желание попасть в кавалерию, в сабельное отделение. Ещё мальчишкой страстно любил лошадей, для него не существовало большего наслаждения, чем ездить в ночное на неоседланной каурой кобылке, поить ее в речке, не слезая с тощей спины, а затем, колотя босыми пятками по выступающим ребрам, нестись вскачь по пыльной дороге, мня себя знаменитым Чапаевым на лихом скакуне…

На том берегу раненый время от времени, будто очнувшись, снова звал на помощь того же Эрни, и крик его с каждым разом становился слабее и тише. Новиков еле различал его голос, тонувший в грохоте возобновившейся неподалеку от дуба беспорядочной перестрелки. Однако и она вдруг стала слабеть.

Невесть откуда появился Зяблик в красной панамке и белых сандаликах, разрумянившийся, с горящими, возбужденными глазками.

«Когда он успел поменять сандалики? — удивленно подумал Новиков, обрадовавшись появлению мальчика. — Сандалики-то у него на ногах были красные».

— Дядя, можно мне это? — спросил мальчик, остановившись напротив.

— Что, «это»?

— Из чайника.

— Квасу?

— Одну капельку, дядя. Я только капельку. Не бойтесь, всю не выпью. Там вода, а не квас. Я знаю. Квас был вчера, дядя. Можно?

— Пей, Зяблик, пей сколько хочешь…

Мальчишка жадно глотал, торопясь, разливал драгоценную влагу. У него булькало в горлышке. А рядом каурая со свистом всасывала в себя холодную речную воду, отфыркиваясь и брызгая во все стороны. И ещё, слышно, бежали к реке, топали сапожищами люди — всем некогда. И. самому не было резона задерживаться. Пнул кобылёнку под ребристые бока, хлопнул рукой по загривку.

— Пошла, ну!..

Каурая понеслась вскачь.

Очнулся от острой боли в груди. Перед глазами мельтешили ослепительно яркие искры, как горящие снежинки в морозный солнечный день; вихрились черные и оранжевые круги, острая боль прошила и ударила под лопатку, хлынула по всему телу, в голове набатно зазвонило, как на пожар, множество звуков толкнулось в уши, отдалось в висках упругими тычками крови.

«Откуда ей быть, крови-то?» — удивился, напрягшись. Знал: много её вытекло и продолжает сочиться. Потому и слабость, и звон, и горячечный бред, и холод.

Боль вновь сконцентрировалась в груди и левом плече; убавился хаос звуков, в висках ослабели толчки.

Тогда он снова совершенно ясно услышал немецкую речь, и всё повторилось сначала: окутанный ненавистью, подожженный ею, собрал остатки сил, сменил диск в пулемете, втиснул приклад в плечо, но, пока искал цель и, найдя ее, умещал в узкую прорезь, десантная лодка вышла из зоны обстрела.

Понял, что прозевал. Однако от этого в отчаянье не пришел. Только бы остаться при ясном сознании, думал, полегоньку тревожа левую руку, чтобы не потерять чувства боли. Зажмурил веки — надо отдохнуть глазам, — мысленно воспроизвёл в памяти профиль отмели… Немцы постараются зайти сбоку, от камышей.

«Вот где я вас встречу, — подумал и улыбнулся. Он отлично знал свой участок. — Тут и останетесь. Навсегда».

В третий раз его пытались взять перед вечером. Он был в полном сознании. Предзакатные краски оранжево ложились на верхушки дальнего сосняка и монастырские купола, ближе к реке оранжевый цвет густел, брался темным и разливался по воде расплавленной бронзой.