Грани жизни - [44]

— Спасибо, Степан Ильич, спасибо вам, дорогой, что такую драгоценную новость поторопились мне сообщить!

— Да ведь и мне приятно, что наш товарищ Сковородин единогласно прошел тайным голосованием!..

«Значит, лгун ты, Васька Трубкин, никто не собирался умалять мой авторитет, и не тебе, тупица, охранять мою честь… они своего стоят! И главное, ни одного голоса против не оказалось! — думал Петр Семенович, возвращаясь домой совсем в ином, чем утром, настроении. — При тайном голосовании чего только не бывает… ты никогда и не узнаешь, кто тебя вычеркнул. А тут ни одна рука не поднялась против меня! Значит, никаких перемен в отношениях ко мне людей не произошло, значит, и никаких врагов у меня нет!»

Отдаваясь безграничной радости — второй раз он избранник партии на съезд! — Петр Семенович решительно не хотел думать ни о чем неприятном. Вчерашний «семейный кавардак», бессонная, тяжелая ночь, новое, уже утреннее происшествие с Галиной и Петей Мельниковым, воспоминание о мертвенно-бледном его лице — все это мгновенно отодвинулось куда-то в сторону, и не потому, что Петр Семенович быстро забывал: здесь действовали иные черты его характера. Если он был убежден, что при данных обстоятельствах он сделал все от него зависящее, он легко переходил к другим делам. Он даже чувствовал при этом легонькое умиление: он ведь не сказал Пете Мельникову ни одного резкого слова, подал ему стакан воды и этим, пусть косвенно, осудил новую вспышку Галины.

В машине, посасывая трубочку и с наслаждением вдыхая медово-ароматный дымок, Сковородин думал о встрече в Академии наук. Жизнедеятельное, спокойное настроение уже окончательно вернулось к нему, и он сейчас уже заранее представлял себе, как пройдет это очень ответственное собрание членов делегации и светил науки.

*

Возвращаясь в экспериментальный цех, Петя шел как во сне. Вчерашний удар вновь повторился, и так же беспощадно-жестоко, разрывая слух, сердце и мысли, звучал неузнаваемо чужой голос Галины. Лица ее, такого любимого, он не мог сейчас себе представить, — такого лица он вообще не знал и не видел. Но зато он унес в

памяти холодные, будто окаменевшие черты Сковородина, его хриплый голос, и даже как бы и думы его, только злые думы о Пете Мельникове и его бригаде. Но Петя глубоко ошибался: Петр Семенович уже вчистую забыл о нем.

Вернувшись в цех, Петя стал на свое место. Стараясь ни с кем не встречаться глазами, он напряженно следил за каждым своим движением, чувствуя себя в положении пловца, которого шальная прибойная волна выбросила на берег. В ушах его еще слышится шум прибоя, глаза еще слепит от пенных перехлестов соленой волны и колючих брызг, ноги еще дрожат, — скорее бы ощутить под собой землю, родную, надежную землю!..

После работы в проходной Петю увидел Степан Ильич.

— Эге-ге, секретарь комсомола!.. Что с тобой? Зачем же больным на работу приходить?

— Спал плохо, голова болит, — глухо ответил Петя. Но, расставшись с Сосниным, Петя с раскаянием подумал, что сегодня впервые в жизни обманул Степана Ильича.

«Уж ему-то обо всем можно рассказать, — смятенно размышлял Петя, шагая к дому. — Но как об этом расскажешь? И даже Степану Ильичу? И обязательно ли нужно рассказывать?.. Ведь все «это» обрушилось только на меня, ведь это же только мое, глубоко личное дело!.. Я буду, буду держаться, работать изо всех сил!.. Я не сдамся… Сдаваться позорно и бесчестно… Все свои обязательства я выполню именно так, как было мной обещано… Но ведь я не железный. Я человек, мне больно, невыносимо трудно… И я еще должен обо всех этих терзаниях рассказывать? Нет, я ничего не обязан рассказывать и не расскажу никому!.. Пусть это останется только в моей душе!»

Петя шел, ничего не замечая вокруг. Его смятенные мысли, сталкиваясь, раскаляясь и словно обжигая, неслись нескончаемым вихрем; сердце так бурно колотилось, что тяжко было дышать. Петя даже приостановился, расстегнул воротник зимнего пальто и судорожно глотнул холодного воздуха с сухим летучим снегом.

Сквозь снежный туман зыбкими вспышками пробивался свет фонарей. Переполненные в часы «пик» троллейбусы и трамваи проносились мимо запорошенных снегом уличных аллей, бросая сквозь черные стволы деревьев беспокойные перебежки огней. Снег на асфальте несмолкаемо скрипел под тяжестью бесчисленных шагов и больно отдавался в ушах Пети, как бедная музыка, режущая слух своей жесткой однотонностью. Сегодня он будто не узнавал своей улицы и себя самого среди ее встречных толп — все казалось тревожным, зыбким, неверным. Люди торопились домой к обеду и отдыху или на работу вечерней смены, и никому не было дела до молодого человека Пети Мельникова. Да ведь и он никого не замечал, потому что никто на свете не мог ему помочь.

«И никому ничего не расскажешь, никому, даже маме! — все отчаяннее думал Петя. — Оказывается, я и не знал, что бывают дни, когда человек окажется один, совсем один!.. Я один в моей беде, в моей боли… Один!»

Петя никак не мог предполагать, что, едва расставшись с Сосниным, продолжал свой путь… вместе с Гришей и Матвеем, которые шли позади, на некотором расстоянии от него. Он также не знал, что оба его друга говорили и тревожились только о нем, Пете Мельникове.