Гранд-отель - [58]

— Не важно. Это не важно, — упрямо возразил Герстенкорн.

Юрист Вайц протрубил:

— Наши цифры скорей занижены, но никак не завышены.

Цинновиц протянул Прайсингу свой листок, Прайсинг принялся тщательно изучать расчеты. Итог был ему и без того известен. «Хемницкий трикотаж» было ненадежным предприятием, с самого основания оно располагало лишь незначительным начальным капиталом, а нынче кредит был почти полностью исчерпан. Однако предприятие имело оборот, приносило доходы, оно явно шло в гору, и конъюнктура ему благоприятствовала. Меж тем «Саксония» плелась в хвосте, засыпала на ходу, хоть и являлась солидной, основательной фирмой. Хлопок, покрывала, тряпки для вытирания пыли. В настоящее время мир не нуждался в покрывалах и тряпках для пыли. И старик тесть в Федерсдорфе знал, что делает, когда всеми возможными средствами старался овладеть конъюнктурой в трикотажной промышленности и использовать ее на благо «Саксонии».

— Это не играет роли, — сказал Прайсинг со свойственной людям в невыгодной ситуации готовностью идти на уступки. Герстенкорн взял у него из рук листок с цифрами баланса и любовно разгладил его, снова засмеявшись и закашлявшись.

Цинновиц уже опять нанизывал слово за словом, теперь он говорил о стоимости акций — тут-то и была явная загвоздка. Истинная стоимость ценных бумаг «Саксонии» была вдвое выше, чем стоимость акций «Хемницкий трикотаж». Исходя из этого пункта, все состоявшиеся прежде переговоры пришли к тому, что при слиянии предприятий на две акции «Хемницкий трикотаж» пришлась бы одна акция «Саксонии». Теперь же хемницкие акции подскочили в цене, акции хлопкоперерабатывающих заводов, напротив, упали, соотношение сил, таким образом, существенно изменилось, и — доктор Цинновиц подчеркнул свою мысль примиряющим взмахом руки — основания для обмена были теперь совсем иными, поскольку курс хемницких акций так сильно поднялся. Прайсинг с раздражением слушал ровный судейский голос своего юриста, который, используя множество безупречно выстроенных оборотов в сослагательном наклонении, сообщал исключительно неприятные вещи, а их Прайсинг и сам прекрасно знал. Сигара вдруг сделалась горькой, он затянулся еще раз-другой и сунул, не докурив, в пепельницу. В одном из пунктов в разъяснения Цинновица внезапно вмешался юрист Вайц, он вдруг выскочил на сцену, как актер по суфлерской подсказке, взмахнул руками над зеленым сукном и начал излагать свои возражения. Вайц называл цифры, то заглядывая в блокнот, то по памяти, это были новые, неизвестные раньше цифры. У Прайсинга вздулись жилы на лбу, глаза выкатились — так старался он запомнить все данные, проникнуть в их смысл, не потерять ясного представления обо всем в целом. Он взял несколько лежавших на столе листков бумаги с гербом Гранд-отеля и стал записывать цифры, тайком, нервничая, как плохой ученик. Советник юстиции Цинновиц в свою очередь кинул взгляд в сторону прилежной секретарши, и Фламм-первая принялась стенографировать синим карандашом в блокноте все произносившиеся Вайцем опасные слова и доводы. Наконец Вайц зычным голосом подвел итог: нет, нельзя ожидать от акционеров — держателей акций «Хемницкий трикотаж», что они согласятся отдать половину своих акций, как того требуют условия договора о слиянии фирм. По его мнению, вообще нет причин, чтобы при возможном объединении — Вайц, как провинциальный актер, особенно выделил голосом слово «возможное» — «Саксония» приобрела преимущества перед своим партнером и чтобы хемницкое предприятие, эта процветающая фирма, сделалась, таким образом, зависимой от «Саксонии» и отошла на задний план.

Цинновиц взглянул на Прайсинга, и тот послушно заговорил. У него была манера о важных вещах говорить тихо и в нос, скучным, бесцветным голосом. В глубине души Прайсинг был человеком нерешительным, потому и прибегал к такой манере: ему хотелось создать впечатление спокойствия и уверенности в себе. В ту самую минуту, когда он бросился в бой, ладони у него стали влажными. Глаза Шваймана, как две серые мыши, выглянули из красных нор глазниц, где раньше прятались, а Герстенкорн сунул большие пальцы в проймы жилета и глядел так, словно от души забавляется. Штофные обои равнодушно взирали на происходящее. Такие переговоры проходили в Гранд-отеле чуть не каждый день, здесь, в этой «большой дыре», постоянно заваривалась каша, которую потом расхлебывали предприниматели и дельцы. Сахар дорожал, шелковые чулки дешевели, угля не хватало — тысячи вещей зависели от того, чем завершались сражения в конференц-зале Гранд-отеля.

Итак, Прайсинг заговорил. Чем дольше он говорил — тихим голосом, который звучал так, будто долгое время пролежал в холодильнике, — чем обстоятельнее излагал свои доводы, тем меньше у него оставалось уверенности в себе. Короткие, но сокрушительные ответные реплики Герстенкорна свистели над его головой, как пули. В какое-то мгновение Прайсинга охватило желание немедленно удрать, смыться, да побыстрей, послать ко всем чертям провалившуюся затею с объединением фирм, уехать домой к мамусику, Беби и Пусику, домой, в Федерсдорф. Но ведь он был генеральным директором, а в мире не все устроено удобно, не все идет так, как нам хочется, и от объединения фирм многое, очень многое зависело как для «Саксонии», так и для собственного положения Прайсинга. И потому он храбро отстаивал свои позиции. Он снова вытащил из папки перечень акций, этот немыслимо солидный документ немыслимо солидного предприятия, и ухватился за него, как за последнюю соломинку. Хемницкие предприниматели скучали, слушая его пространные, изобиловавшие подробностями комментарии, Цинновицу даже пришлось пару раз подтолкнуть вперед доклад Прайсинга, точно неуклюжую, застрявшую на мели лодку. Прайсинг отвлекался на второстепенные детали, запутывался, увязал в совершенно незначащих мелочах, упрямо, абсолютно ничего не понимая, надоедал хемницким дельцам обстоятельными описаниями производства, тряпок для уборки — вот уж тут он сел на своего конька! — вместе с тем Прайсинг забыл упомянуть о важных вещах, несмотря на то что заранее набросал на бумажке план с перечислением самых главных пунктов. А под конец он и вовсе застрял на середине фразы, которую начал как будто бы торжествующими фанфарами, а кончил тем, что зашел в тупик. Он достал носовой платок и вытер усы, закурил новую сигару, которая показалась ему безвкусной, словно вместо табака в ней было сено. На мгновение Прайсингу почудилось, что он сидит за столом переговоров со спекулянтами, последними подонками, у которых нет никаких принципов. Прайсинг чувствовал глубокую горечь порядочного человека, которого держат за идиота.