Гранд-отель - [100]

Дверь была открыта. «Я не имею права ее закрыть. Здесь нельзя ничего трогать, пока не придет полиция. Завтра в газетах напишут, что я был в отеле с женщиной. Мамусик обо всем узнает. И девочки, да, и девочки тоже. Господи Боже мой, Господи Боже, что будет, что со мной будет? Мамусик подаст на развод, она таких вещей не понимает, она совсем ничего не понимает. Но она будет права, она будет абсолютно права, если подаст на развод. Такое не должно было случиться, не должно… Да как я теперь этими руками коснусь моих девочек?» Прайсинг посмотрел на свои лежавшие неподвижно руки, испачканные чернилами. Ему очень хотелось пойти в ванную и вымыть руки, но он не смел отвести взгляд от убитого. Где-то далеко-далеко играли «Хелло, беби!».

«Я потеряю детей, потеряю жену. Старик выпрет меня из фирмы, это ясно как день. Он не допустит, чтобы в фирме работал скомпрометированный директор. И все из-за такой вот девки, все из-за нее. Может быть, она была в сговоре с этим парнем, заманила меня к себе, чтобы он спокойно ограбил мой номер. Вот именно. Так и скажу на суде. Необходимая оборона. Он хотел выстрелить…» Прайсинг наклонился вперед и в сотый раз уставился на руки мертвого Гайгерна. В руках барона ничего не было: правая судорожно сжата в кулак, левая, согнутая в локте, бессильно лежит на полу. Никакого оружия не было. Прайсинг встал на четвереньки и принялся искать пистолет. Ничего. Револьвер, которым ему угрожали, исчез бесследно. Или его вообще не было. Прайсинг ползком вернулся на прежнее место и тут почувствовал, что сходит с ума. Его спокойное существование лишилось прочной опоры. Это случилось в тот момент, когда он выложил на стол в конференц-зале злополучную телеграмму, с той минуты Прайсинг катился вниз по наклонной плоскости, от одной авантюры к другой. Он чувствовал, что стремительно летит вниз, что сорвался с накатанных рельсов своей жизни и падает в черную бездонную пропасть. Ему встречались люди, совершившие этот путь, и вот теперь он стал одним из них, одним из людей, которые покинули путь добра, солидных людей с респектабельным прошлым, ныне одетых в тряпье, топчущихся в бюро по трудоустройству, чего-то выпрашивающих. Он увидел самого себя — как он мыкается без работы, неухоженный, одинокий, опозоренный. Артериальное давление у Прайсинга подскочило, появилась пульсирующая боль в затылке и звон в ушах. В эту ночь несчастный Прайсинг часто с надеждой думал о спасительном кровоизлиянии в мозг. Но ничего подобного с ним не стряслось. Гайгерн был мертв, а он жил.

— Господи, — стонал он. — Господи! Мамусик, Беби, Пусик… Ох, Господи… — Ему хотелось закрыть лицо руками, но он не смел. Он боялся темноты своих ладоней.

Вот в таком состоянии застал Прайсинга Крингеляйн, когда в начале третьего — музыка как раз умолкла — осторожно постучав, вошел в номер. Губы у Крингеляйна были абсолютно белыми, зато на щеках рдели яркие пятна. Он ощущал удивительный подъем духа, настроился на торжественный и корректный тон. Он был преисполнен сознанием того, что выглядит совершенно безукоризненно в элегантном черном пиджаке и держится учтиво, как светский человек.

— Меня попросила прийти к вам дама, — сказал Крингеляйн. — Здесь, как я слышал, что-то произошло. Я хотел бы предложить свои услуги господину директору. — Лишь закончив это вступление, Крингеляйн поглядел на мертвого Гайгерна. Он не испугался. Только удивился.

Направляясь сюда из своего номера, он подумал, что все это в действительности не могло произойти, что Гайгерн жив, что Прайсинг его не убивал, что Флеммхен ему только приснилась и все еще снится. Но Гайгерн действительно лежал на полу, и Флеммхен действительно ждала Крингеляйна в 70-м номере. Он наклонился над убитым, неожиданно для себя тронутый братским, теплым чувством. Потом опустился на колени и с сильным душевным волнением ощутил запах лаванды и ароматных английских сигарет, тот самый запах, в котором Крингеляйн прожил незабываемый, особенный, блистательный день своей жизни. «Спасибо», — подумал он и вздохнул, сдерживая слезы.

Прайсинг смотрел на него мутным, бессмысленным взглядом.

— Его нельзя трогать до прихода полиции, — внезапно заговорил он, когда Крингеляйн протянул руку, чтобы закрыть своему другу глаза. Крингеляйн не обратил на эти слова внимания и совершил скромное, исполненное торжественности действие. «А мне закроет глаза Флеммхен, — мелькнула где-то в мозгу Крингеляйна мысль, которая была неподотчетна его воле. — У тебя довольное выражение. Так, значит, тебе сейчас хорошо? Это совсем не так страшно, да? Это будет не страшно. Скоро. Уже скоро».

— Вы известили полицию, господин директор? — сухо спросил он Прайсинга, поднявшись с колен. Тот отрицательно мотнул головой. — Желательно ли вам, чтобы я взял на себя эту обязанность? Вы можете располагать мной, господин директор.

Удивительно: Прайсингу сразу стало легче, едва Крингеляйн появился в номере, и еще больше полегчало теперь, когда тот вежливым тоном подчиненного предложил свои услуги.

— Да. Немедленно. Нет, погодите. Обождите немного, — прошептал Прайсинг, и тут уже было нечто от суровых, но бестолковых приказаний, которыми он изводил подчиненных в фирме «Саксония».