Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020 - [32]

;

Сидит чурзел на курбаке лицом как желтый жаб

хлебает Хлебникова суп – античный водохлеб

он видит сквозь и срез и врозь – фактически он слеп

Ладони сани млину гнут – сметана сатаны —

удочерил и в девы взял как вылепил жены —

весь Млечный Путь губам прижечь – все гродники

спины

Генрих Сапгир. «Чурзел» / «Генрих Буфарёв. Терцихи» ³¹² ;

Мне был анальгином вдвойне Аполлон;

негаданный всуе товарищ

играть принимался с различных сторон,

а я полюбил его игрищ —

пуская слюной изумрудный алмаз,

пернатый гусар прогорал как-то раз;

извергнув такого урода,

стремглав отдыхала природа.

Андрей Поляков. «Мне был анальгином вдвойне Аполлон…» ³¹³ ;

Мне грустно и легко, печать моя светла:

исчерпан картридж, и, туманный кембридж,

и зябка, и москва, но как свекла

красна собою родина… В Докембрий,

в моськву, в моськву! Нет, не как три, шустры —

как сорок тысяч русопятых братьев,

он мизерленд!, нах бутерлянд! Остры

желания напялить зимних платьев.

Владимир Строчков. «Ворчливая ностальгиана тристефлексии, почти дневник» ³¹⁴ ;

я стал старинным оловянным никаким

надтреснутым забытым ну и ладно

как с вечера свихнувшийся акын

поющий странных песен не о главном.

Александр Месропян. «я стал старинным оловянным никаким» ³¹⁵.

Подобные примеры свидетельствуют о возможности системной замены винительного падежа таким родительным, который не может быть интерпретирован как винительный одушевленных существительных. Особенно часто они встречаются в стихах Давида Паташинского – даже в тех ситуациях, когда нет провоцирующего влияния глагольного управления:

Заходя в свой гардероб, тятя голову ломал,

что такое свет европ, италийские масла,

почему ты принесла торопливый тонкий троп,

если римский трибунал знал счастливого числа.

Давид Паташинский. «шахматы» ³¹⁶ ;

Чемоданов не собрав, разбираешь длинные

книги без названия, глупые Калигулы

жгут душистых горьких трав, залепляя глинами

алые заклания, римские каникулы.

Давид Паташинский. «Человек ты мой больной, ты больной, мой человек…» ³¹⁷ ;

Барашка волн кнуты пороли, подозревая новых краж,

его оставят на второе, решил голодный экипаж,

народ остыл, числом недюжин, умел еще остаться нужен,

самоубившись на пари. Живем, и холодно внутри.

Давид Паташинский. «вечерняя рыба» ³¹⁸ ;

Мы знаем верные приметы, когда рассветы не в цене,

когда кричишь, а крика нету, но есть рисунок на стене,

когда летишь, и сон хрустален, и короток, как я привык,

он ускользнет, минуя спален, где мы останемся в живых.

Давид Паташинский. «Пока пишу я, оживаю, меня танцует Саломея…» ³¹⁹ ;

Мои слоеные словесы сливовым салом веселы,

в лесу не замечая леса, ложимся мертвыми в стволы.

Не знаем сами за слезами, кто писем наших пролистал,

когда жестокими отцами соразмеряли пьедестал.

Давид Паташинский. «Зима несчастная пришла хрустящим утром в тонком насте…» ³²⁰ ;

Они живут по ночам, они читают сучар,

они печатают книг, что было гадко из них,

потом сбирают оброк, берут тебя поперек,

за обруча мягких ребр, за голоса кратких строк.

Давид Паташинский. «сочельное…» ³²¹ ;

Скрипит во мне тишина, слова цедить голодна.

Рассвет, но снова закат, когда он сам виноват.

Река и снова клюка, когда мне ровно идти.

Когда порвали смычка на позабудь да прости.

Давид Паташинский. «сочельное…» ³²² ;

Клей конверта языком, и письмо готово,

слов в нем оказалось больше сотни,

несколько нежных, несколько печальных,

слова, слова, ничего кроме.

Давид Паташинский. «сердце – ловкий охотник» ³²³ ;

Пальцы лапают ключа. Догорит твоя свеча.

Две девицы под окном как медовые цвели.

Скрипка душит скрипача на окраине Шабли,

между радостью и сном выбирая палача.

Давид Паташинский. «Пальцы лапают ключа. Догорит твоя свеча…» ³²⁴.

Ненормативная неодушевленность

Ненормативная неодушевленность в ряде случаев отражает колебания, свойственные узусу при обозначении микроорганизмов, мелких существ и существ, употребляемых в пищу:

Новое оледененье – оледененье рабства

наползает на глобус. Его морены

подминают державы, воспоминанья, блузки.

Бормоча, выкатывая орбиты,

мы превращаемся в будущие моллюски,

ибо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.

Дует из коридора, скважин, квадратных окон.

Поверни выключатель, свернись в калачик.

Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.

Утром уже не встать с карачек.

Иосиф Бродский. «Стихи о зимней кампании 1980‐го года» ³²⁵ ;

…Вселенная похожа на минтай,

вокруг менты, под мышками – икра…

В гусиных перьях – акваланг: «Взлетай,

ныряй, мой ангел, ужинать пора».

Александр Кабанов. «Представь меня счастливым в пятьдесят…» ³²⁶ ;

Так выйти бы – на улицу, где шум

невнятностью своей членоразделен,

так нет ведь, я не выйду, я груш-шу,

и алчно дома тишиной владею.

Она регенерируется враз,

и дыры от шагов уже бесследны,

затянуты, неслышимы для глаз,

и для ушей невидимы и слепы.

Так вязко в ней захлебываться ей —

ей-ей, уп-уп и буль – не задохнуться,

расхлопнуть жабры, превратиться в лещь,

рехнуться, тихо-тихо распахнуться.

Я вышла бы – на улицу, где шум,

где в воздухе висит его берлога,

но я уже твоей водой дышу,

и немотой не перейти порога.

Надя Делаланд. «Так выйти бы – на улицу, где шум…» / «Тишина» ³²⁷.

Во всех приведенных примерах грамматическая неодушевленность создает художественный образ. У И. Бродского она указывает на прекращение жизни человека, у А. Кабанова говорится об исчезновении мироздания и сравнение вселенной с минтаем сопровождается словами