Гракх Бабёф и заговор «равных» - [6]
Вскрывшиеся противоречия носили не только идейный характер. Явной стала и борьба за материальные блага. Вслед за робеспьеризмом ушли в прошлое показная бедность, руссоистский культ простоты, привычка прикрывать реальные социальные противоречия морализаторскими призывами к скромности и самоотдаче. Стало очевидным, что французам отнюдь не чужды материальные интересы и что одной из составляющих революции явился передел собственности. Нувориши перестали стесняться своих приобретений. Спекуляции и игра на бирже сделались всеобщим увлечением. На сценах шли пьесы под названиями «Два Жокриса, или Торговля водой», «Полишинель-спекулянт», «Все в это суются, или Мания торговли»{29}. По словам немецкого путешественника Мейстера, Париж к 1795 г. стал похожим на большой магазин, где действительно шла торговля всем — от конфискованных особняков бывших дворян или их мебели до последних бедняцких пожитков, предназначенных для обмена на малосъедобный хлеб{30}. Социальные контрасты бросались в глаза: одни спешили заключать сделки, чтобы воспользоваться моментом и обогатиться, другие — чтобы как-то выжить. Полицейские осведомители жаловались, что за столиками всех кафе играют в лото и с этой азартной игрой невозможно бороться{31}. Даже воры стали наглее: по словам Мерсье, проникнув в дом, они уже гнушались брать всякую мелочь, оставляя ее для менее удачливых собратьев{32}.
Расставшись с одними иллюзиями, французы поддались другим: после года якобинского контроля над экономикой, не принесшего ожидаемого изобилия, обществу казалось, что все проблемы решит то, что несколько позднее назовут классическим либерализмом. «Большинство народа желает, чтобы торговля была абсолютно свободной, вплоть до экспорта и скупки; считают, что тогда изобилие вернется, что продукты вырастут в цене, а потом снова подешевеют ввиду конкуренции»{33}, - сообщал полицейский осведомитель в октябре 1794 г.
Очень скоро и эти иллюзии рассеются. Но пока, на рубеже II и III годов республики, единой и неделимой, самая свободная нация в мире танцевала, встречала из тюрем родных, праздновала избавление от «нового Кромвеля», «нового Катилины», «короля Максимилиана I» и с ужасом оглядывалась на пережитое…
1.2. «Газета свободы печати» и ее читатели
Летом 1794 г. Бабёф, как и многие другие, вышел из тюрьмы. Правда, его освобождение не было связано с падением Робеспьера: будущий лидер заговора освободился еще при монтаньярах. 18 июля суд в Лане, пересматривавший приговор по его делу, принял решение об освобождении под залог, и вскоре Бабёф отправился в Париж. Нам точно неизвестно, какого числа он туда прибыл: может быть, накануне 9 термидора, а может быть, сразу после. Вернувшись на работу в продовольственную администрацию города{34}, он снова окунулся в политическую жизнь. Бабёфа сразу же захватила самая актуальная на тот момент тема, занимавшая все умы, — злодеяния монтаньяров.
Несмотря на воцарившуюся после 9 термидора свободу печати, одна группировка не смела раскрыть рта — это были робеспьеристы. В то же время вышло множество памфлетов, разоблачающих и высмеивающих «Неподкупного». Общество пыталось осознать опыт террора, избавиться от страха, в атмосфере которого жили последние месяцы, и перелистнуть эту страницу своей истории. Критиковать монтаньярский режим и особенно Робеспьера лично стало общим местом. Если раньше радикально настроенные санкюлоты могли наводить страх на обеспеченных обывателей, то теперь причудливо одетые молодые люди, представители «золотой молодежи» — «мюскадены», или «инкруаябли» — поколачивали или заставляли петь антиробеспьеристские песни тех, кто казался похожим на якобинца. На рынке говорили, что нехватка продовольствия при Робеспьере была именно его рук делом{35}. В театре играли такие пьесы, как «Внутренняя жизнь революционных комитетов, или Современные Аристиды», «Тактика каннибалов или якобинцев», «Якобинцы в аду», «Падение последнего тирана, или День 9 термидора», «Шарлотта Корде», а публика нарочито аплодировала пассажам о гуманности и человеколюбии, доносившимся со сцены{36}. По Парижу ходили памфлеты с говорящими названиями: «Разоблаченные якобинцы», «Агония якобинцев», «Адский клуб», «Уши Одуэна, или Преступления якобинцев», «Якобинцы вне закона» или «Суд суверенного народа, который осуждает на смерть адский хвост Робеспьера»{37}.
Эта волна увлекла и Бабёфа. С 3 сентября 1794 г. при поддержке депутата Конвента А. Б. Ж. Гюффруа, друга Фрерона, он начал выпускать Journal de la liberté de la presse («Газету свободы печати»). Это издание стало одним из самых ярких антиробепьеристских органов. Например, в шестом номере вышедшем 13 сентября, автор писал так:
«Бесспорно, что Франция изнывала в течение ряда месяцев под железным ярмом. Тиран удушил террором не только свободу мнений, но и доверчивые душевные излияния, даже жалобы угнетенной невинности. Богатство, талант, честность — все вызывало у него подозрение, а вызывать его подозрение было равносильно преступлению, которого он никогда не прощал. Он создал систему шпионажа более страшную, нежели созданные некогда Сартинами и Ленуарами»
