Гракх Бабёф и заговор «равных» - [15]

Можно ли говорить о том, что письма читателей в какой-то мере разочаровали Бабёфа в аналитических и творческих способностях масс? Пожалуй, да. На это намекает текст из № 16: «Я получаю множество сочинений, направленных против якобинцев, как в стихах, так и в прозе. В некоторых из них больше горечи и страсти, чем доказательств и рассуждений. Если бы все мои корреспонденты усвоили мою манеру вести бой, они постарались бы убивать наших общих врагов исключительно фактами, сопоставленными с нарушениями принципов»{119}.

В дальнейшем Бабёф будет публиковать письма не как публицистические заметки, а лишь как свидетельства ненависти народа к наследникам Робеспьера. Заброшенный раздел «Температура общественного мнения» сменится менее претенциозной рубрикой «Продолжение документов о якобинцах».

В двадцать седьмом, последнем, номере, выпущенном накануне окончательного перехода Бабёфа в оппозицию термидорианскому режиму, представление о народе как о наивном объекте борьбы «друзей» и «врагов», объекте агитации и контрагитации, выражено наиболее ярко: «Если, чтобы узнать, находится ли общество в состоянии сильной лихорадки, вы остановите ваши взоры на многочисленном классе, недостаточно образованном, чтобы размышлять, чтобы уметь разобраться в самых хитроумных софизмах… по безмятежному спокойствию этих простых людей, способных увидеть обман и обманщиков лишь после того, как небольшая часть прозорливых граждан просветила их неотразимыми доводами, вы тоже не могли бы судить о степени грозящей вам опасности… Нет, только к вам, люди, истинно свободные и умеющие думать о принципах… к вам одним надо обращаться, чтобы узнать, до какой точки дошло сегодня развитие кризиса…»{120}.

* * *

Подобно якобинцам, Бабёф верил в существование единой народной воли, неизменно направленной к общественному благу. Однако, создав демократическую газету, призванную стать общедоступной трибуной для выражения общественного мнения — «воли народа», он постепенно приходит к мнению о несамостоятельности народа, которому настоятельно необходимы «просветители» и «вожди». Можно предположить, что причиной такой перемены отчасти могли стать приходившие в редакцию письма, разочаровывавшие своей вторичностью, наивным и порою довольно корявым пересказом в качестве собственного «мнения» мыслей, ранее вложенных в головы читателей самим же Бабёфом, слепой верой в доброту Конвента и крайне низким уровнем общей культуры корреспондентов. По мере того как Бабёф утверждался в мысли о том, что народ, подобно ребенку, нуждается в руководителе, идея революционной диктатуры казалась Трибуну все более привлекательной.

1.3. Антиякобинские брошюры Бабёфа

В октябре 1794 г., когда Бабёф от проповеди антиякобинизма стал все отчетливее переходить к критике Конвента, его издатель Гюффруа прекратил с ним сотрудничество и выступил с открытым письмом, где пространно перечислил заблуждения своего бывшего подопечного и объяснил причины разрыва их отношений{121}.

Выход газеты временно прекратился. Бабёф остался без типографии, а следовательно, и без политической трибуны. Доступ к трибуне в прямом смысле слова он тоже вскоре потеряет: лидеры Электорального клуба подвергнутся аресту, сам клуб будет изгнан из помещения епископства, и к ноябрю прекратит существование. Тем не менее Бабёф — к этому времени он уже именовал себя Гракхом — не выпал из общественной жизни и продолжал очень чутко реагировать на все злободневные темы.

Что же было актуально в Париже в октябре-ноябре 1794 г.?

Главной в повестке дня по-прежнему оставалась тема осмысления якобинского и террористического прошлого и прощания с ним. Если по поводу второго элемента этой пары и личности Робеспьера общество вроде бы пришло к консенсусу то что делать с якобинцами и есть ли место этому клубу в обновленной республике, было непонятно. С одной стороны, клуб продолжал работать и по-прежнему пытался вести себя так, как будто он является выразителем всеобщей воли и особой инстанцией, оценивающей «правильность» или «неправильность» политиков. «Вчера в группах [собравшихся в общественных местах. — М.Ч.] с жаром обсуждали за и против якобинцев, — докладывал полицейский осведомитель о событиях первого дня нового III года (22 сентября 1794). — Всеобщим является желание сохранить общество с истинным духом этой организации, очистив его от всех злодеев, которые могут быть в его лоне»{122}. Но клубу не нашлось места в новой реальности. Якобинцы в силу самой своей сущности не могли быть в оппозиции — а то, что они не были у власти, становилось все очевиднее. Кроме того, существовал страх якобинского реванша, возврата террора. Этот страх в какой-то мере подкрепил якобинский мятеж в Марселе, произошедший и подавленный в сентябре{123}. В октябре Конвент запретил клубу аффилировать провинциальные общества и подавать коллективные петиции. Месяц спустя он подвергся погрому со стороны мюскаденов. Под предлогом недопущения беспорядков в дальнейшем клуб был закрыт.

Еще одной темой, которая привлекала всеобщее внимание в ноябре-декабре 1794 г. был суд над Каррье (это нашумевшее дело уже мельком упоминалось выше в связи с рядом писем). Начался он как суд над лицами, арестованными самим Каррье в бытность его комиссаром в Нанте и отправленными под трибунал в Париж. Однако разбирательство очень быстро выявило такие ужасающие подробности террористической деятельности Каррье, что на скамье подсудимых очень быстро оказался он сам и близкие к нему люди. «Общественное мнение явно настроено против Карье и якобинцев, — докладывал полицейский осведомитель 21 ноября 1794 г., - несколько граждан попытались стать на защиту этого представителя, но публика их арестовала и отвела в комитет общей безопасности»