Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820 - [50]

Часовой не сразу пропустил во двор мою карету, и мне пришлось вызвать дежурного камергера, который проводил меня в гостиную.

В качестве гофмейстерины меня довольно холодно встретила герцогиня Монтебелло, еще более усилив мое неловкое положение, так как я не увидела там ни одного знакомого лица. Как потом оказалось, это была ее обычная манера обращения, которой она придерживалась со всеми, что не мешало ей иметь преданных друзей и искренних поклонников. Этим она была обязана столько же своей красоте, сколько и уважению, которое внушала всем, знавшим ее близко[37].

Ровно в шесть часов вышла императрица в сопровождении одной статс-дамы, принадлежавшей к прежней старой аристократии. Имени ее я не помню. Про нее говорили, что она прекрасно знала придворный церемониал Людовика XVI, – достоинство весьма ценное в то время, особенно ввиду приезда молодой государыни. Мария Луиза была одета очень просто – в белое платье, обшитое внизу черной лентой, – это и был траурный туалет, о котором я говорила.

Спустя минуту в гостиную вошли принцесса Боргезе, император и герцог Вюрцбургский, дядя императрицы, тот самый, который сопровождал ее в Париж. За ними следовал Монталиве, министр внутренних дел, – и это всё! Ни свиты, ни пышности – по-семейному.

Сказав мне несколько слов, император позвонил и спросил, поданы ли экипажи, а получив утвердительный ответ, предложил нам сделать маленькую прогулку по парку. Он подал руку императрице, и они сели в изящную коляску, запряженную по-английски шестью великолепными гнедыми лошадьми. Трое придворных конюхов в зеленых ливреях, вышитых золотом, сопровождали экипаж.

Мы следовали за императорской коляской в хорошенькой открытой шестиместной корзинке.

Герцог Вюрцбургский имел очень смущенный вид и лишь изредка перебрасывался словом с принцессой Боргезе, в которую он, говорят, был влюблен, хотя, глядя на них, этого совсем нельзя было предположить. Царившее в нашей коляске молчание нарушалось жалобами трех дам, которые поехали без шляп и теперь были беззащитны перед пылью и солнцем.

Таким образом мы объехали в течение получаса весь парк, причем лошади все время бежали крупной рысью. Когда на поворотах дороги бег лошадей замедлялся, я замечала, как несколько лиц по знаку императора бросали в его коляску прошения.

Эти прогулки были одной из тех фантазий императора, в которой он находил немалое удовольствие; разумеется, никто не осмеливался ничего возразить против этого обычая. Когда коляска императора остановилась, оказалось, что передняя скамейка завалена прошениями. Дежурный камергер передал их государственному секретарю, и потом я узнала, что каждое утро Наполеону прочитывали поданные накануне прошения и он тут же сам диктовал на них резолюции.

Когда мы возвратились с прогулки, стол был уже накрыт. Император сделал знак Марии Луизе, и она, взяв под руку дядю, пошла в столовую. Наполеон последовал за ними, затем вошли мы, за исключением дежурной статс-дамы и герцогини Монтебелло, которые, к моему удивлению, прошли в соседнюю залу, где был накрыт стол на тридцать кувертов для дежурных придворных дам и чинов двора под председательством маршала Дюрока.

Следуя за их величествами, я заметила маршала Даву, стоявшего на дежурстве в качестве начальника Императорской гвардии. Признаюсь, я не без удовольствия рассеянно кивнула ему, проходя мимо, и тем отплатила ему и его жене за надменный тон во время их пребывания в Польше.

Императорский стол имел форму удлиненного четырехугольника. Императрица и ее дядя молча сидели с одной стороны стола, Наполеон – против них, а по сторонам его стояли два пустых прибора. Принцесса Боргезе и я занимали третью сторону стола, а Монталиве поместился напротив нас.

Император обыкновенно оставлял обедать того министра, с которым занимался утром, и продолжал с ним разговор о вещах хоть и не столь важных, но все же имеющих отношение к утренним занятиям.

Стоял конец июля. Окна были открыты, и лучи солнца пробивались сквозь листву деревьев, но, несмотря на это, все канделябры были зажжены. Двойной свет производил чрезвычайно неприятное впечатление, но мне потом говорили, что император иначе не обедает. За его стулом стоял паж с салфеткой в руке, который каждый раз, когда подносилось какое-либо блюдо, протягивал руку, чтобы передать его императору, но тот, не дожидаясь, сам брал его у лакея.

Казалось, нам прислуживали сильфы[38]: так быстро и неслышно двигались лакеи. Наполеон ел мало и очень быстро, его любимые блюда были самые простые. Среди обеда императору подали на мелкой тарелке артишоки a la poivrade[39], которых не было в общем меню. Он засмеялся и предложил нам разделить с ним это скромное блюдо, причем очень его расхваливал. Разумеется, оно никого не соблазнило, и Наполеон, поставив перед собой тарелку, съел всё сам.

Что касается императрицы, то она, наоборот, уделяла очень много внимания подаваемым кушаньям, причем ни от одного из них не отказывалась и, по-видимому, была очень недовольна быстротой, с какой одно блюдо следовало за другим.

В конце обеда император прервал молчание и, обращаясь к Монталиве, спросил о ходе работ по реставрации Версальского дворца.