Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820 - [4]

Граф д’Аваре, пораженный важным видом наших Бассомпьеров, счел своим долгом сообщить о них все, что знал. Оказалось, что фамилия этих господ действительно Бассомпьер, но это бедная и выродившаяся ветвь знаменитых Бассомпьеров, унаследовавшая от своих знатных предков лишь спесь и воспоминания, к числу которых относятся и пресловутые великолепные замки. И только теперь, благодаря революции, они разбогатели: им никогда в жизни и не снилась роскошная жизнь, которую им предоставила щедрая и великодушная кастелянша.

Но все эти разоблачения ни на йоту не изменили отношения кастелянши к ее странным гостям, до конца жизни она продолжала им благодетельствовать. Тем не менее урок оказал свое действие на молодую графиню: она теперь меньше говорила о Париже, в котором, как оказалось, никогда не бывала, и воздерживалась от невыгодного сравнения своей родины, которую вынуждена была покинуть, со страной, которая ее приютила. Теперь она носила белье, не жалуясь более на то, что от него воняет польским мылом, и, сидя за столом, не делала недовольных мин, когда король, большой любитель хорошо покушать, выражал свой восторг по поводу изысканного стола кастелянши.

Я не знаю, из желания ли сделать нам приятное, или из чувства благодарности за царственный прием, но граф д’Аваре, покидая Белосток, предложил моей матери выдать меня за герцога Беррийского. Не зная, что ответить, она сказала, что я слишком молода, что она посоветуется с мужем, который, между прочим, даже и слышать об этом не хотел. По его словам, принцы в изгнании всегда производят впечатление авантюристов, нет никакой надежды на то, что Бурбоны вернутся во Францию, и, желая сейчас этого брака из соображений чисто материального характера, потом во Франции его могли найти несоответствующим политическому моменту и объявить незаконным. А самое главное – имея единственную дочь, он предпочитает выдать ее за поляка.

Этот отказ, разумеется, в весьма смягченной форме, был передан графу, но не столько обидел его, сколько удивил. Я узнала об этом странном предложении много времени спустя и часто потом, наблюдая за ходом исторических событий, раздумывала о странном положении, в каком могла оказаться, если бы этот брак состоялся. Это происходило как раз в то время, когда эхо триумфального шествия Бонапарта впервые прокатилось по Европе. Сияние и блеск славы сверкающим ореолом окружили чело счастливого завоевателя, успех и удачи увенчивали каждое его предприятие, казалось, что на земле снова появился Александр или Цезарь.

Я жила среди людей, которые с презрением относились к великому человеку, но мое удивление, часто сдерживаемое из-за боязни вызвать неудовольствие старших, благодаря этому только усиливалось. Как бы я могла согласовать подобные чувства с той участью, которая мне была предложена? Как могла бы я прыгать от радости, слыша о победах Наполеона, будучи в то же время женой Бурбона?

Так как я пишу эти записки главным образом для своих детей, то, упомянув о своем отце, считаю долгом познакомить их с благородным характером их деда [графа Людвика Тышкевича].

Во время последнего раздела он примкнул к небольшому числу лиц, которые отказались подписать несправедливый, унизительный акт так называемой Тарговицкой конфедерации, продиктованный Россией[8]. Благодаря этому смелому поступку все его имущество было секвестровано, но он с твердостью, молча подчинился этому суровому приговору – результату его непреклонной воли и патриотизма.

Спустя несколько лет Великое княжество Литовское послало делегацию в Петербург к императрице с целью выхлопотать сохранение древнего Литовского статута. Депутация, состоявшая из знатнейших польских вельмож, была принята Екатериной с очаровательной любезностью, при помощи которой она так искусно пленяла сердца. Ее двор, бесспорно, был одним из самых блестящих в Европе. Балы и праздники следовали беспрерывно один за другим. Польские депутаты были приглашены государыней участвовать в этих блестящих приемах и считали своим долгом не пропустить ни одного из них. Только мой отец являлся ко двору лишь в тех случаях, когда этого требовало возложенное на него поручение.

Императрица, удивленная и обиженная подобным поведением отца, не могла удержаться, чтобы не выразить ему своего неудовольствия, и резко заметила, что он один не проявляет любопытства и не стремится увидеть все чудеса придворных празднеств. Ничуть не смутившись и как бы принимая брошенный ему упрек за выражение особого благоволения, отец с глубоким поклоном ответил, что положение, в котором находится его страна, не позволяет ему как поляку скрывать свои скорбные чувства и, по его мнению, не следует омрачать блестящих празднеств видом безутешной печали.

Хитрая Екатерина, сразу поняв, что представляет собой этот человек, осмелившийся ответить ей подобным образом, воскликнула, что «ничем на свете так не восхищается, как независимыми и возвышенными чувствами!» И прибавила: «Как женщина, я сочувствую тем несчастиям, предотвратить которые мне как государыне мешает суровая политика».

Прежде чем удалиться, она отколола от пояса маленькие часы, украшенные изумрудами, и подала их моему отцу, прося его принять этот подарок как доказательство своего необыкновенного уважения и восхищения благородным поведением графа. За этой милостью последовало снятие секвестра с имений отца.