Графиня Монте Карло - [53]

Как-то возвращаюсь на Канареечную, а меня одна из старушек поджидает.

— Ой, не ходи туда, милая, — шепчет, — за тобой из ЧК приехали. Один какой-то их начальник, весь в кожаной одежде, в комнате сидит, а другие во дворике и на улочке прячутся с ружьями.

Я понять ничего не могу, а старушка продолжает:

— Грозный такой начальник, строгий, видать, все про тебя расспрашивает и наливочку нашу попивает. Мы ему уж курочку сварили, сметанки дали, а он все одно талдычит солдатам: «Как появится девка, сразу хватайте, но чтоб не били ее, а поласковее!» Шрам у него большущий: от виска, стало быть, и до самой шеи.

Поняла я, кто это за мной явился, и спрашиваю:

— А что он еще говорил? Может обронил словечко о моем братце?

Старушка задумалась и вспомнила вдруг:

— Говорил, ей-богу, говорил! Сказал, будто мальчонку его старые знакомцы с собой в Ростов забрали. Там теперь, дескать, генерал Каледин белую гвардию собирает и много из-за того всякой богатой сволочи в Ростове набралось: дескать, для шарманщиков там рай. А сам этот, который со шрамом, про себя сказал, что теперь на Английской набережной живет — ему будто целый дом под квартиру дан. Увидишь Аньку, так и передай, чтобы сама приходила, а то потом будут ей революционные санкции за неявку.

Поняла я только одно: кондукторша испугалась революционных санкций и рассказала шарманщику, где я прячусь. Но мне уже было все равно: на следующий день старушки принесли узелок с моими вещами. Дали немного керенок на дорогу, вареной картошки и хлеба. С тем я и отправилась на Николаевский вокзал. Удалось втиснуться в вагон поезда, идущего куда-то на юг, проехать в нем трое суток, а потом свалиться в горячке.

…Как меня сняли с поезда — не помню, я и поезда не помню, только вокзал, давка, крики, а потом очнулась в тифозном бараке под Тамбовом. Вперемешку лежали трупы и еще живые люди, сюда же приносили больных, чтобы оставить там умирать. Хватит об этом — ничего интересного в этом нет. Выжила я каким-то образом, поплелась на станцию, на мне лохмотья — хуже нищенских, от голода голова кружится и от слабости после болезни. На станции поезд стоит и толпа его штурмует. Все вагоны зеленые, а один пульмановский желтый — первого класса, стало быть. На этот вагон не кидаются, потому что солдаты его охраняют, а на площадках еще и офицеры из пассажиров с револьверами. Прохожу мимо, вдруг крик.

— Федотова! Анечка!

А я уже и забыла, как меня зовут. Даже не оборачиваюсь. Тогда солдат за руку меня хватает: «Барышня, кажется, Вас кличут». Показал на окно, а там подруга моя по гимназии, та самая Катюша Корсакова — добрая душа. Провели меня в их купе: она там с мамой и какой-то старик в шубе с женой. Старуха пенсне на нос нацепила и поморщилась. От меня бараком, кровью, хлоркой смердит. Стриженная я наголо и в лохмотьях, естественно. А подружка, царство ей небесное, меня обнимает и плачет от радости, что мы встретились. Старичка попросили удалиться, подружка чемодан открыла, стали меня переодевать, дама в пенсне сразу же сама выскочила: кому охота на скелетов смотреть. Подобрали мне платьице бархатное, ботинки кожаные. Но все это на мне болтается. Меня вскоре накормили, положили спать, и когда я глаза открыла, вокруг была ночь. Колеса стучат. Подруга рядом со мной на диване спит, а матери ее места не хватило — она на чемоданах сидит, молитвы читает. За дочь свою Бога молит, за мужа и сыновей, которые неизвестно где, за меня — сироту и за всю Россию:

— Мати Препетая Царица Небесная…

Потом уже очнулась я днем от выстрелов. Поезд стоит, толпа людей вооруженных по вагону идут, а кто они — красные или просто бандиты, до сих пор не знаю. В купе заглядывают, офицеров ищут — вывели их, заставили сапоги и шинели снять и тут же расстреляли. Женщины заголосили, а когда вагон грабить начали, то и вовсе такой крик поднялся. К нам ворвались. Старик сам шубу сбросил, но его зачем-то с собой потащили, жена его кинулась за ним, вцепилась в него, а кто-то из грабителей саблей ее рубанул, чтобы под ногами не путалась. Мы только услышали, как страшно старик завыл.

Я в коридор выглянула: увидела старуху окровавленную и старик рядом на коленях. Его за шиворот оттягивают, а он в жену мертвую руками вцепился, тут его и пристрелили. Последнее, что увидела: у ног моих половинка пенсне лежит. Тут и меня отпихнули. В купе люди ворвались, сразу запахло луком и самогоном. Начали в чемоданах рыться, все из них выбрасывают. Мы втроем в угол забились. Мать подружки нас прикрывает. Покопались мужички в женском белье, ценного ничего не нашли и разозлились. «Ну что, гниды буржуйские, здесь вас кончать или на хутор отвезти позабавиться?» А сами на подругу мою поглядывают. Стали ее выдергивать, но потащили всех нас троих: мы ведь друг за дружку уцепились. Лупят ее маму, меня, но мне меньше достается — они вроде как брезгуют даже до меня дотронуться. «Пшла отсюда, вошь тифозная!» — орут. Потом один шашку из ножен вынул, размахнулся, хотел рубануть, но в коридоре тесно — за стену зацепил, выругался и ударил меня рукоятью в висок. Казалось, секунда прошла, а чувствую — платье на мне расстегивают. Еще в себя не пришла, отбиваться стала. А вагон уже грабят другие — в разбросанных вещах роются пассажиры из зеленых вагонов, тащат все, что осталось после бандитов. Выбралась из вагона, а на насыпи шарят в карманах у трупов. У офицеров расстрелянных портсигары вытаскивают, просто коробки с папиросами, френчи с мертвых снимают. Мать подруги зарубленная лежит. Ее уже раздели. Все вокруг орут, ругаются, дерутся из-за награбленного и наворованного.