Графин с петухом - [11]

Это были люди разных эпох, разных миров, люди, не понимающие друг друга. Они говорили на разных языках. На том языке, который знали они оба, нельзя было говорить обо всем, о важном, о главном. Он годился лишь на то, чтобы говорить о легком, о ерунде. На нем еще можно было говорить о прошлом.

– Другой раз не скоро будет. Ну, что ж, – и уязвленный, жалея себя за все свои старания, он вдруг в Одном слове выразил нараставшее ощущение: – Надоело?

Спросил, уверенный в обратном, ожидая шумного возмущенного опровержения, но такового не последовало.

Тогда его прожгло нестерпимой обидой.

– Все! Больше меня не увидишь, – крикнул он, с удивлением отмечая про себя, какое у него чужое лицо, и вышел, может, чуть медленнее, чем следовало, бросив за собой дверь. – Ну, погоди, пожалеешь, – шептал он, широко шагая по пыльной улице, хотя и ему самому было, по совести, неизвестно, почему она должна пожалеть. Попался молоденький инкубаторный лейтенант, Лутков заметил его слишком поздно и не поприветствовал, но тот не остановил, не сделал замечания.

На душе было скверно, но он знал, что все пройдет, и знал это совершенно точно, потому что знал на опыте.

По дороге к вокзалу он увидал из окна трамвая часы на столбе и подумал удовлетворенно: «Хорошо, сегодня на пятичасовой успею».

И, уже сбегая по скрипучим ступеням вниз к расположению, вспомнил о фотокарточке и сокрушенно пожалел, что не вернул ее, не догадался. Нужно было спокойно положить ее на стол: «Возьми, пригодится!» Действительно, там же не было сказано, что «самый дорогой» именно он, Борька Лутков. Ее можно было подарить и другому. А может, она и до него у кого-нибудь уже побывала.

Он поспел к самому ужину. Пашка удивился его быстрому возвращению, но ни о чем не спросил.

7

А через несколько дней, когда они заступали дневальными по роте, Пашка предложил:

– Как примем дневальство, давай сразу поезжай, а часовым поездом вернешься…

Что-то внутри радостно откликнулось на эти слова, но сам он сказал хмуро: – Все. Хватит.

– Да брось ты, помириться вам надо, – не унимался Пашка, – она ж тебя любит. Давай я сам поеду, поговорю с ней. Как примем дневальство, сразу поеду, а часовым поездом вернусь.

Лутков не ответил. И едва только с противогазом на боку, финкой на ремне и красной повязкой на рукаве он стал в первую смену на пост возле тумбочки, у выхода из землянки, Пашка натянул пилоточку на бровь и подмигнул.

– Погоди, – остановил его Лутков. – Если уж едешь, то так: я к ней не поеду, запомни твердо. Захочет – может приехать в воскресенье утренним поездом.

– Все ясно, – серьезно ответил Кутилин и выкатился из землянки.

Рота вся была наверху, ребята курили на задней линейке, потом чистили оружие, а почистив и смазав, спускались, ставили автоматы в пирамиду и сразу выходили, не задерживаясь. Наверху было хорошо, пахло весенним, вполне проснувшимся лесом. Солнце, чем ниже, тем быстрее, проваливалось между сосен, но небо над землянками еще долго жило воспоминаниями о нем и не могло погаснуть. Сыграли сигнал на ужин, рота разобрала котелки и ушла с песней.

Сквозь маленькое неотмываемое окошечко Луткову была видна сосна, вернее, ее ст?ол, середина ствола, – основания и вершины не было видно. Иногда ствол слегка, почти неуловимо, покачивался, но чаще был неподвижен. Сбоку смутно начинала зеленеть ветка березки, а ствол сосны, резкий, от подоконничка до верхнего оконного среза, вытянутый, четкий, в чешуйчатой прекрасной коре, был как жизнь, которой не помнишь начала и не знаешь конца.

Вернулась рота, многие остались наверху курить. Мишка Сидоров принес ужин дневальным – треть котелка перловой каши, чай в другом котелке, две пайки хлеба и сахар.

Дежурный по роте старший сержант Агуреев давно уже заметил своим блатным взглядом отсутствие Кутилина, но ничего не говорил и ни о чем не спрашивал, – слишком многое связывало их с Лутковым, слишком давно они служили вместе и слишком серьезное общее дело предстояло им впереди. Он был сейчас недоволен, но он уважал Луткова.

А тот сунул ужин на окошко и стоял возле тумбочки как ни в чем не бывало. Пост дневального это, конечно, не то что пост часового, но все равно приступать к еде было сейчас невозможно.

– Лутков! Как рота на поверку уйдет, подметешь, – приказал Агуреев.

– Есть.

Он только управился, как веселая ввалилась после вечерней прогулки рота, стала разбираться ко сну, не дожидаясь отбоя.

Они, не торопясь, разувались, расправляли портянки, ставили в ряд ботинки и сапоги, складывали в головах обмундирование.

Старички Боровой и Голубчиков, как обычно, копались в своих вещмешках, что-то проверяли, перекладывали и тихо разговаривали между собой – у них были свои дела и интересы. Мишка Сидоров уже спал, как подрубленный, разбросав могучие руки. Витька Стрельбицкий что-то рассказывал в своем углу, на верхних нарах, оттуда доносился хохот. Приглушенно прозвучал сигнал трубы. Агуреев крикнул властно:

– Рота, отбой! – и ушел в каптерку к старшине, все начало успокаиваться.

Лутков принялся за ужин. Перловая каша в котелке застыла, как алебастр, он легко и точно разделил ее пополам. Чай, конечно, тоже был холодный. Лутков, стоя возле тумбочки, быстро поел. Пашкину порцию поставил обратно на окошко.