Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура [заметки]

1

Тынянов Ю. Ода его сиятельству графу Хвостову (1922). См. также: Тынянов Ю.Н. О пародии (1929; опубл. Тынянов 1977: 284–310, 536–544).

2

Под словом «карманьольцы» князь Италийский подразумевал французов-революционеров (образовано от названия популярной песни санкюлотов La Carmagnole). Смотрите, скажем: [Барсуков: 632].

3

Западов: 363; Тынянов 1977: 537–538, 544.

4

Автор имеет в виду главы, статьи, заметки и замечания о графе Хвостове М.Г. Альтшуллера, Максима Амелина, А.Ю. Балакина, Льва Бердникова, Светланы Бойм, Инны Булкиной, В.Э. Вацуро, Михаила Велижева, Якова Гордина, Ольги Довгий, Евгения Евтушенко, А.В. Западова, А.А. Кобринского, Сергея Курия, Натальи Мазур, А.Е. Махова, Татьяны Нешумовой, А.М. Пескова, В.П. Степанова, А.Ф. Строева, М.И. Сухомлинова, Тынянова, Э.И. Худошиной, И.О. Шайтанова – кто не спрятался, я не виноват… Надо помянуть, непременно помянуть надо также первые биографические очерки о Хвостове Елисея Колбасина (1862), П.О. Морозова (1892) и Б.Л. Модзалевского (1901).

5

В 1875 году плодовитый литератор В.П. Бурнашев обещал в своей книге «Наши чудодеи. Летопись чудачеств и эксцентричностей всякого рода» (СПб., 1875) написать полное жизнеописание графа Хвостова, которое, по его словам, немедленно должны будут перевести французы, немцы и англичане, носящиеся «со своими Фреронами и д’Арленкурами» [Бурнашев: 3]. Однако вместо обещанного жизнеописания Хвостова Бурнашев опубликовал лишь длинный очерк о графе, полный сомнительных историй и кудрявых словес.

6

Это место я, кстати сказать, впервые увидел только пять лет назад и нашел там (по наводке Ж. – Ф. Жаккара) неизвестное письмо Жуковского к доктору, излечившему его от болезни, характерной для писателей и кабинетных ученых. Здоровый и «порозовевший» поэт признавался, что ради возвращения в этот чудесный уголок готов вновь пострадать одним местом (оригинал по-французски). Так что интуиция меня, получается, не обманула.

7

Настоящее заглавие представляет собой полемическую перелицовку названия известной лекции-кантаты немецкого романтика Жана Поля из «Приготовительной школы эстетики» – книги, оказавшей на меня большое влияние.

8

Хвостов Д.И. Полное собрание стихотворений. СПб., 1817. Ч. II. С. 229–230. В оригинале: «Qui Bavim non odit, amet tua carmina Maevi».

9

За исключением, может быть, двух строчек из стихотворения одного из будущих куртуазных маньеристов: «Кто насрал в мои ботинки? Это Будда Гаутама». Но разве могут эти деланные вирши сравняться с природной стихией ужасной поэзии? Надо различать непреднамеренно чудовищное («le sublime de la bêtise», как писал Вильгельм Карлович Кюхельбекер) от намеренно гадкого. Об эстетических степенях дурного говорится в предисловии умных составителей знаменитой антологии плохой поэзии «Чучело совы» [The Stuffed Owl, 1930].

10

Хочу сразу же подчеркнуть, что меня интересуют не (очень) плохие произведения сами по себе, а то, что и кто прячется за ними: их внутренняя форма и лирический герой.

11

Структурно-семиотические критерии «хорошей» поэзии в свое время попытался вывести Ю.М. Лотман: «Хорошие стихи, стихи, несущие поэтическую информацию, – это стихи, в которых все элементы ожидаемы и неожиданны одновременно. Нарушение первого принципа сделает текст бессмысленным, второго – тривиальным». Или иначе: «Хорошие стихи – это те, искусственное порождение которых нам сейчас недоступно, а сама возможность такого порождения для которых не доказана». В доказательство своей гипотезы Лотман приводит разбор хорошей пародии Вяземского на плохие притчи Хвостова [Лотман 1972: 128–129]. Я, в свою очередь, полагаю, что чудовищная поэзия, в отличие от просто «плохой», по-своему информативна и не воспроизводима в пародиях. Более того, как справедливо заметил Г. Честертон в остроумной рецензии на «Чучело совы», плохая поэзия вполне может произвести хорошую философию [Честертон: 560].

12

«We will merely assert here, – говорится в предисловии к «Сове», – that good Bad verse ‹…› is devilish pleasing» (X). О феномене плохой поэзии cмотрите статьи Честертона, Ходасевича (упоминались выше), В.Ф. Маркова («Можно ли получать удовольствие от плохих стихов, или О русском чучеле совы»), а также главу «Необязательное о графоманах» из книги О.А. Лекманова «Русская поэзия в 1913 году» (М., 2015).

13

Не случаен интерес к «плохим» стихотворцам Достоевского (и интерес Дмитрия Шостаковича к «плохой» музыке). Стихи капитана Лебядкина говорят о его травмированном «человеческом типе» и тоскующей «душе» больше, чем его поступки и высказывания. Интерес Федора Михайловича к психологии метромана, кстати сказать, непосредственно связан с личностью графа Хвостова. В 1862 году в журнале Достоевских «Время» был опубликован «психологический очерк» о Хвостове Е. Колбасина, вызвавший небольшую полемику, в которой Достоевский принял участие. О пародировании Достоевским Хвостова смотрите: [Рак: 467]. Мы еще к этой теме вернемся.

14

Инна Булкина удачно заметила, что Хвостов выступал в русской литературе в качестве «живой аллегории графомана», «пока не явился вполне литературный капитан Лебядкин» [Булкина]. Впрочем, и после Лебядкина виртуальное присутствие Хвостова в русской культуре продолжилось и продолжается до сих пор.

15

Предшественником его в этой роли, конечно, был В.К. Тредиаковский, чью «Телемахиду» Екатерина считала снотворной поэмой и в шуточном регламенте для придворных требовала за легкие провинности «прочесть страницу “Телемахиды”», а за более серьезные «выучить шесть строк “Телемахиды” наизусть» [ЭС: 36].

16

Уж не для того ли, чтобы подтвердить господствующую в данном экспертном сообществе (или в обществе в целом) систему ценностей, и существуют в современном, далеком, казалось бы, от нормативного мышления мире премии за самые плохие фильмы, роли и романы? (Сошлюсь здесь на книгу моего коллеги Джеймса Инглиша «The Economy of Prestige: Prizes, Awards, and the Circulation of Cultural Value», 2005.) В свою очередь, намеренно плохое письмо издавна служило для утверждения новых художественных принципов (об этом в свое время хорошо писали Тынянов и Эйхенбаум). Но я не хочу здесь теоретизировать. Я слишком для этого рода деятельности эмоционален.

17

Мысль Дружинина о Тредиаковском как «очистительной жертве» русского классицизма была впоследствии подхвачена Тыняновым, назвавшим князя Шаликова «очистительной жертвой» карамзинизма [Тынянов 1977: 307].

18

Очень точно о культурном значении феномена плохого писателя в России сказала Светлана Бойм: «The bad writer, victim of mockery and self-mockery, is one of the most pathetic images of the Russian cultural mythology» [Бойм: 170].

19

Над басенною лягушкою Хвостова, влюбленной в широкие бычьи бока, потешался в стенах «Арзамаса» Жуковский: «с унылым кваканьем приползла к нему, дулась, лезла вон из кожи и, наконец, треснув, породила смех» [Арзамас 1994: I, 295].

20

Смотрите перевод этого мадригала М. Кудиновым: «Есть равенство, и мудрая природа / Всегда стремится смертных уравнять. / Ум, красота, раскованность, свобода, / Цветущий вид и царственная стать / – Вам все дано. Удел иного рода / Достался мне: природой обделен, / Я для невзгод был, кажется, рожден; / Но Вами я любим – и прочь невзгода: / Я все имею. Я вознагражден» [Вольтер 1987: 34].

21

Друг Хвостова князь Д.П. Горчаков писал Дмитрию Ивановичу «без лести», что его перевод «достоин как подлинника, так и того, кто в оном похваляем». Особенно ему полюбились последние два стиха из приведенного выше посвящения, о которых он сказал: «Это долг великих людей, чтоб возвещать славу себе подобных» [Степанов 1989: 122].

22

Впоследствии Хвостов несколько стыдился этого сочиненного в сущей молодости стихотворения. Печатая его в последнем томе своих сочинений, он указывал, что «не признает себя за автора онаго, а только верно знает», что оно сочинено в 1782 году «в подражание Французскому посланию, на сей же предмет Г. Des-Mahis» [VII, 262–263].

23

Много лет спустя злоязычный родственник Дмитрия Ивановича Александр Семенович Хвостов написал на нашего поэта известную эпиграмму: «А граф – сказать ли без укор? / Танцует как Вольтер, а пишет как Дюпор!» (цитирую по памяти). Граф Хвостов ответил обидчику едкой эпиграммой, которую мы здесь не приводим, чтобы не уводить в сторону наше и без того петляющее повествование.

24

В «Автобиографии» Хвостов указывает, что перевел для сего вельможи, «по незнанию его иностранных языков», трактат Неккера о финансах «в четырех томах, который и теперь рукописный должен находиться в библиотеке покойного генерал-прокурора» [Сухомлинов: 529]. Кажется, Дмитрий Иванович запамятовал, что первый том этого сочинения вышел в свет в 1786 году под названием «О управлении государственных доходов Французскаго королевства» (СПб., 1786). В предисловии к переводу говорится: «Книга сия не требует похвалы: творец ея известен всей Европе, а на российск(ой) язык переведена по повелению одной из знатнейших особ, правильно и верно». По мнению современного библиографа, под знатнейшей особой «подразумевалась сама императрица» [Ватейшвили: 277]. Скорее всего, этой особой был Вяземский, заказавший, как мы знаем, Хвостову перевод этого труда. Хвостов также перевел в 1784 году сочинение Неккера «О блаженстве дураков» (Sur le bonheur des sots, 1788).

25

«Подзобок на груди и, подогнув колена, / Наш Бавий говорит, любуясь сам собой…» (Дмитриев). «Противоестественная» внешность Хвостова проецировалась сатириками на его творчество, нравственный облик и положение в обществе: «Твой список послужной и оды, / Хвостов! доказывают нам, / Что ты наперекор природы / Причелся к графам и певцам» (Вяземский; привожу по памяти).

26

По-русски Аграфена Ивановна также писала с ошибками, как видно из ее письма князю Андрею Горчакову: «Мы, мой друк, слава Богу, здаровы и живем довольно весело, только я все о тебе беспокоюсь, об сражениях и о твоем здоровьи, которое не очень хорошо было, как ты отсюда поехал. Каков-та ты таперь? Пращай, мой друк, буди с табой Божие благословение. Верный твой друк и сестра» [Горчаков: 209].

27

Домашнее имя жены автора, образованное, по всей видимости, от фамилии величайшего нашего лирика. – Прим. ред.

28

«Снисходя на прошение, принесенное Нам от Тайного Советника и Сенатора Графа Хвостова, Всемилостивейше Повелеваем: состоящее за ним в разных Губерниях родовое наследственное имение, по лежащим на нем долгам и недоимкам требующее нераздельного управления, оставить по кончине его во владении его супруге, урожденной Княжне Горчаковой…» [CCСЗ: 82].

29

Над темириадой Хвостова смеялся А.С. Пушкин в одном из примечаний к пародийной оде к графу Дмитрию Ивановичу 1825 года: «Графиня Хвостова, урожденная княжна Горчакова, достойная супруга маститого нашего Певца. Во многочисленных своих стихотворениях везде называет он ее Темирою» [II, 345]. Смотрите об этой оде последнюю главу настоящего отдохновения.

30

Смотрите эпиграмму Баратынского на Хвостова «Поэт Дамон (Писцов) в стихах тяжеловат…» и ответ Хвостова: «Ты, Баратынский, прав, пусть слог тяжеловат» (также и письмо Хвостова к Баратынскому, в котором он говорил, что стихи на Графова поместил в новом издании своего перевода «Науки стихотворной» Боало с прибавлением, обращенным к тем писателям, «кои чужды изящного, потому что не ищут его»). В ответной эпиграмме Дмитрий Иванович поучает молодого шутника: «Коль кто восторга чужд и чужд любви собрата, / Не может тот сказать: природа виновата» [Баратынский: 393].

31

Речь на открытии восточных кафедр в главном педагогическом институте 22 марта 1818 года. Цит. по: [Пенинский: 421].

32

Интересно также следующее лингвистическое наблюдение Федора Карина: «…в нем ничего не видно такого, чтобы не свойственно было московскому наречию» [Саитов: 18].

33

Первое издание хвостовского перевода «Поэтического искусства» выходит в 1808 году (в 1813 году он прибавляет к нему прозаический перевод «Послания к Пизонам» Горация). Об этом переводе мы будем говорить подробно во второй части этого отдохновения.

34

Об этом идеальном романе я темно и вяло пишу в своей новой книге «Vasily Zhukovsky’s Romanticism and the Emotional History of Russia» (Northwestern University Press, 2015). Ах, прочитайте.

35

Речь идет об издании сумароковских притч 1762–1769 годов.

36

СО. 1816. Ч. 30. № 20. С. 19.

37

Из моей любимой притчи «Муж и яйца» о безумном супруге, рассказавшем по секрету своей болтливой жене, что он «снес яйцо». Скромница – «как жена, как честный человек» – дала слово никому о сем не говорить, но на утро поделилась тайной с кумой, которая все рассказала куму, сватье и т. д.: «И – вести с клятвою, а ложь за ними вслед / Бегут и яицам дают полет; / Но под вечер об них на рынках не молчали, / И все ребята в слух об яицах кричали» [Хвостов 1802: 10–11]. В издании избранных басен 1816 года Хвостов, увы, подверг эту басенку переработке.

38

«Каждая нелепость, если рассматривать ее с точки зрения внутренней системы хвостовской басни, становится функционально действующей: намеренно просторечной безыскусностью» [Альтшуллер 2007: 204]. Воистину так! Только я бы связал эту манеру не с сюрреализмом, замешанным на психоанализе, не с абсурдом, пропитанным философской критикой языка и логического мышления [Кобринский], и не с эмблематическим мышлением (остроумная версия Е. Махова [Махов 1999: 10–11]), а с примитивизмом (тот же Махов). Визуальной параллелью неожиданной комбинаторике Хвостова, скорее всего, является лубок (или детское искусство). Впрочем, я могу ошибаться.

39

«Автор знает, – оправдывался Хвостов, – что у птиц рот называется клювом, несмотря на то, он заменил сие речение употребляемым в переносном смысле, ибо говорится и о человеке: “Он разинул пасть” (Словарь Академии Российской)» [Поэты: 435].

40

Так, например, к замечательному и вечно актуальному по своей двусмысленности стиху «Чиновные скоты все праведники были» («Мор зверей», редакция 1816 года [IV, 33]) Хвостов приложил следующее разъяснение: «Не надобно принимать сего выражения в смысле эпиграмматическом, но в простом по отношению только к роду животных. Сие замечание простирается и на прочия басни» [IV, 34].

41

Хвостова обидчивый драматург противопоставил тем молодым людям, которые, «желая приобрести имена сочинителей, приобретают их или гнусными сатирами или пасквилями, в которых за недостатком здравого рассуждения и познания в науках порицают не порок, а человека, не сочинение, а сочинителей, и, что еще и того дерзновеннее, осмеливаются ругать писателей, называя их по фамилиям, переменя токмо в оных по некоторой букве». Весь этот пассаж – атака на поэта В.В. Капниста, высмеявшего Николева и авторов его кружка в едкой эпиграмме. Смотрите подробнее: [Берков: 197].

42

Среди первых были, по указанию самого автора, басни «Солнце и Молния», «Павлин», «Мыши и Орехи» (опубл. в 1783 году), а также «Щука и Уда», которую автор почерпнул из рукописных тетрадок знаменитого Сковороды [Сухомлинов: 519]. Дмитрий Иванович особо подчеркивал, что не был рабским подражателем Сумарокову (равно как и Ломоносову и Петрову в одах), ибо «ход мыслей и чувствований всегда был у него во всех родах собственный» [там же].

43

Как указал Морозов, эти стихи, вынесенные Хвостовым в эпиграф к тому его басен, представляют собой подражание Лафонтену [Морозов: LXXV, 77]. Остроумный соперник Хвостова А.Е. Измайлов цитирует их в посвящении своих басен С.Д. Пономаревой и добавляет: «Не я так говорю – / Езоп наш граф Хвостов. – / Сию смесь римф и слов / При баснях он своих поставил эпиграфом. / Но мне ль равняться в баснях с Графом? / Нет, Граф мне не чета! / Вот у него-то простота / И острота! / Тон самой легкой, благородной! / Язык скотов он знает как природный!..» [Вацуро 1989a: 50]

44

Хвостов. О Басне, Сказке, Локмане, Бидпае, Эзопе и о других славных Баснописцах (II, 154; в названии послания представлен своего рода интернационал образцовых баснописцев: один из них эфиоп, другой – индийский брамин, третий – древний грек). Как мы увидим дальше, к басне Хвостов шел от прозаической комедии (Гольдони, Хольберг, Сумароков, Фонвизин), научившей его «как разговорами простыми веселить, театра малого распространить пределы» и внушить смелые речи «сильныя зверям» [II, 153].

45

Эти стихи были написаны в ранней молодости автора «Графа Сардинского», когда его патриотические порывы еще превосходили по силе его пиитические дарования.

46

Официальная канонизация Димитрия Ростовского была произведена указом Святейшего Синода от 15 апреля 1757 года.

47

Annales de L’Est. Paris, 1895. T. 9. P. 572.

48

Смотрите прекрасное стихотворение графа «Эвдокия, или Свидание Донского с супругой в Переславле-Залесском». Царица ждет мужа и молит Бога о его спасении: «Димитрий мой! она твердила, / Тебя свела Ордынцев сила / Похвальной жизни за порог. / Я здесь, сугубя грустью время, / Ношу священное мне бремя – / Супружеской любви залог». Герой, в доспехи облеченный, с победой приезжает в Переславль и, «узря любезныя места, свиданьем брачным восхищенный, в чело, и в выю, и в уста целует милую стократно» и произносит пророческую речь в честь заступника Сергия и России [V, 20–23].

49

Пушкин А.С. Моя родословная (1830).

50

Cын отечества. 1812. № 7. С. 44.

51

В шутовском адрес-календаре, написанном арзамасцем А.Ф. Воейковым, граф Дмитрий Иванович был представлен как «обер-дубина Феба в ранге провинциального секретаря; обучает иппокренских лягушек квакать и барахтаться в грязи» [Арзамас 1994: II, 10].

52

То есть не в Аргосе, а в Архангельске, откуда происходил Пиндар российский Ломоносов, родившийся, по интересному наблюдению Хвостова, «в земле руд, алмазов и кокосов» (Исторический вестник. 1889. Т. 36. № 4. С. 181). Измайлов, как пишут его биографы, скончался от апоплексического удара, хватившего его во время лекций в корпусе [Кубасов: 45].

53

«Александр Ефимович Измайлов, – отвечал мне на запрос об алкоголизме Измайлова знаток его жизни и творчества Олег Анатольевич Проскурин, – бесспорно, любил выпить и умело делал эту любовь частью своей “литературной личности”… [но] пьяницей в строгом смысле слова (как, например, Мерзляков, не говоря о “писателях-демократах” последующих эпох) Измайлов все же не был. Во всяком случае, примеры, подтверждающие обратное, мне неизвестны. Примечательно, что Воейков в “Доме сумасшедших” пьянство Измайлова подает именно как литературный, а не как бытовой факт (“Ходим с Музою в трактир”)».

54

К работе над этой картиной, ныне хранящейся в Третьяковской галерее, Крамской вернулся в 1873 году. Ранний, «выползовский», набросок картины, представленный на посмертной выставке работ Крамского 1887 года под номером 31 [Собко: 11], впоследствии исчез из поля зрения исследователей. По предположению С.Н. Гольдштейна, в первом варианте художник хотел изобразить наружный вид заброшенной усадьбы [Гольдштейн: 128, 339].

55

Эта апофтегма, приведенная Дмитрием Ивановичем в «Автобиографии» [Сухомлинов: 542], представляет собой слегка искаженную цитату из письма фельдмаршала Хвостову, датированного 29 декабря 1796 года: «Подозрение – мать премудрости» [Суворов: 317].

56

По какому-то недоразумению А.Е. Махов назвал Хвостова вундеркиндом, в возрасте 12 лет выступившим с комедией «Легковерный», имевшей шумный успех при дворе. Хорошо известно, что как сочинитель Дмитрий Иванович развивался медленно, подобно его кумиру Буало, который шучивал умно и зло [Махов 1999: 18].

57

В «Автобиографии» Хвостов называет в числе своих первых детских упражнений, написанных под влиянием учителя-француза Николая Депрадта, комедию «Помешательство в женитьбе» (перевод «Le mariage interrompu» Кайлява [Jean François Cailhava d’Estandoux]) [Сухомлинов: 518]. Эта трехактная комедия вышла в Москве в 1775 году. Юному сочинителю удался образ прагматичного слуги-плута Фронтина («Ты меня любишь, я тебя обожаю, так надобно поцеловаться» [действие первое, явление первое, реплика первая] [Хвостов 1775: 3]. (Такие обычаи, как выяснилось, господствуют и в школе моей дочери.) К первым пробам пера Хвостова относится и некая «История пчел, в двух частях», оставшаяся, по его свидетельству, в рукописи [Cухомлинов: 518]. Судя по всему, юный переводчик обратился к двухтомному сочинению французского писателя-натуралиста Ж.А. Базена (Gilles Augustin Bazin) «Histoire naturelle des abeilles; avec des figures en taille-douce», вышедшему впервые в 1744 году. Это сочинение представляет собой изложение теории пчеловедения знаменитого натуралиста Рене Реюмюра («Mémoires pour servir à l’histoire des insectes») и написано в форме диалога между просвещенной помещицей Клариссой и ученым Евгением (под этой маской скрывается сам автор). То есть тоже представляет собой своего рода пьеску.

58

ИРЛИ. Рукописный отдел. Архив Хвостова. Ф. 322. № 59.

59

Так, в России уже в конце 1770-х годов была известна комедия Карло Гольдони «Il mondo della luna», послужившая основой для оперы «Праведный и легковерный» Джованни Паизиелло (представлена в Петербурге в 1784 году). Напомним, что Хвостов начинал свою драматическую карьеру с перевода комедии французского воскресителя итальянской комедии масок Ж. – Ф. Кайава д’Эстанду.

60

В финальной сцене второй редакции комедии Простосердов просит прощения у жены, дочери и будущего зятя: «легковерность бы меня, конечно, довела до погибели, в которую я и дочь хотел ввергнуть». «Я как в просонье все ето вижу, – признается доверчивый отец, – и когда вспомню, что наделал, веря всякому бездельнику, что признаюсь, что нет порока хуже легковерности, полно я по нещастию в таких летах, что не могу исправиться». На что умная и верная служанка Дарья отвечает: «Человек, сударь, того не может, что не захочет». «Конечно, – соглашается Простосердов, – и для того етот случай меня зделает из легковерного недоверчивым».

61

Впервые это стихотворение было опубликовано в «Новых ежемесячных сочинениях» 1793 года под колоритным названием «Отрывок чувства и размышления на случай убиения Марии Антуанетты».

62

Как тонко заметила в письме ко мне Нина Перлина, выражение «архивны юнкеры», введенное Тыняновым в роман, представляет собой аллюзию на пушкинское (точнее, соболевское) выражение «архивны юноши» из восьмой главы «Евгения Онегина». Идет сознательная игра временными планами: в тыняновском романе мальчик Пушкин подслушивает разговор молодых людей и молодящихся отцов начала 1800-х годов, а в романе в стихах – «архивны юноши» 1820-х годов, вроде Шевырева и пр., «вьются вокруг Татьяны, а заодно – музы Пушкина (отнюдь не молодого и не молодящегося)».

63

Подробнее об этом пишут Саитов; Гуковский; Берков.

64

Подобно Пушкину, Хвостов обладал чудесной литературной памятью: он «наизусть читал лучшие места из французских и русских сочинителей, и не только целыя явления из Расина, но даже из Сумарокова» [Сухомлинов: 518].

65

О том, к каким последствиям приводят такие невинные игры, смотрите хитроумный рассказ Н.С. Лескова «Дух госпожи Жанлис. Спиритический случай», разобранный мною в статье «Дух литературы: Несколько слов о художественном спиритуализме Н.С. Лескова» (Двенадцатые – Тринадцатые – Четырнадцатые Тыняновские чтения, 2009. С. 148–160).

66

Как было замечено издателем и комментатором арзамасских протоколов М.С. Боровковой-Майковой (1933), комические цитаты из Хвостова арзамасцы черпали из издания его притч 1802 года. В 1816 году граф отредактировал вызывавшие насмешки притчи, исправив свои «оплошности» [Арзамас 1933: 53]. Но наделал много новых, ибо, как мы знаем, оставался верен своей системе.

67

В числе подписчиков «Новостей» мы видим также имя Гавриила Романовича Державина, также потрудившегося над созданием комического образа сардинского графомана (Новости. 1799. Июнь. С. 174–175).

68

Ода «Зима» («О ты! Виргилий Роских стран»; часть IV, № 13) была посвящена Хвостовым прославившему это время года Михайле Матвеевичу Хераскову.

69

Посмотрите, коллега, если еще не видели, точные наблюдения Алексея Юрьевича Балакина, высказанные им в статье «Пушкин – читатель графа Хвостова» [Балакин 2014: 135–145].

70

О литературном (сервантесовском) подтексте этого анекдотического награждения смотрите [Лотман 1998: 269–274].

71

Как известно, князь Италийский любил обливаться холодной водой и прыгать по военному лагерю в чем мать родила. Говорили, что прыгал он нагишом не только на бивуаке. Сей вид Героя никак не мог смущать целомудренного Дмитрия Ивановича, высоко ценившего «наготу, которая находится в греческих статуях» (Письмо о поэзии князю Цертелеву // Невский зритель. 1820. Ч. 3. С. 274).

72

Русская старина. СПб., 1877. Т. 18. С. 598.

73

В примечании к этому посланию Хвостов писал, что закончил перевод Расиновой трагедии в 1791 году и тогда же напечатал его: «Сочинитель тогда был занят, по поручению безсмертного Суворова, начертанием сего полководца о взятии Царя-града и об укреплении границы Шведской!» [III, 165]. Загляните также в его «Автобиографию» 1822 года [Cухомлинов: 530–531].

74

Эта воображаемая картинка требует небольшого пояснения. Даже двух. 1) Дмитрий Иванович, постоянно оскорбляемый завистниками, редко ответствовал на их колкости, постоянно вспоминая слова своего собрата по басенному искусству: «Знать моська та сильна, что лает на слона». 2) Как заметил А.Е. Махов, в одной из басен Хвостов ошибочно зачислил слонов в разряд рогатых животных: «Рогатые спешат оттоле: / Коровы и быки, бараны и слоны, / И рогоносцы все, сколь было, сосланы» [Махов 1999]. Возможно, что как знаток классики поэт руководствовался здесь гипотезой древнегреческого географа Павсания о том, что бивни слонов суть рога, а не зубы: «Да будет всякому известно, что у слона рога, начинаясь у висков, растут сверху вниз и затем уже выходят наружу». Следовательно, не «стоит удивляться, если у животного рога растут изо рта» [Тимофей: 143]. Нам, впрочем, не удалось пока обнаружить источник информации Хвостова, полагавшего, что у слонов имеются копыта. Вот в притче «Слон и червяк»: «Копыто у Слона червяк исправно гладит / И мыслит так: / Конечно, червяка копытом Слон задавит» [Хвостов 1802: 104].

75

О стилистическом «родстве» басен Хвостова с письмами Суворова читайте у Махова [Махов 1999: 21–22].

76

Враль Бурнашев зовет ее Татьяной Ивановной и даже Танюшей [Бурнашев: 35].

77

Уж не это ли риторическое обещание послужило отправной точкой для легенды об обращенной к «Митюхе Стихоплетову» просьбе умирающего Суворова?

78

Дмитрий Иванович очень ценил эти строки и использовал их в качестве эпиграфов к своим творениям. Не их ли иронически обыгрывал его искренний, хотя и неприлежный почитатель А.С. Пушкин в своих замечательных стихах: «Быть может, в Лете не потонет / Строфа, слагаемая мной; / Быть может (лестная надежда!), / Укажет будущий невежда / На мой прославленный портрет / И молвит: то-то был поэт! / Прими ж мои благодаренья, / Поклонник мирных аонид, / О ты, чья память сохранит / Мои летучие творенья, / Чья благосклонная рука / Потреплет лавры старика!» [V, 49]? Считается, что последний стих восходит к выражению лицейского профессора Галича, который, принимаясь за Гомера, говаривал: «Пора потрепать старика». Но мне кажется, что образ ждущего, затаив дыхание, похвал старика-поэта – легкая пародия на образ (и репутацию) Хвостова, созданные им в 1820-е годы. Как вы полагаете, коллега? Кстати, о памяти потомков. Мне недавно попалась в руки интересная книга Х.Дж. Джексон под названием «Those Who Write for Immortality: Romantic Reputations and the Dream of Lasting Fame» (2015). Книга представляет собой культурную историю концепта посмертного существования поэта от Горация до наших дней. Вывод автора, обращенный к современникам, прост: не пишите для бессмертия, ибо нет никаких гарантий, что вы его заслужите, как бы талантливы вы ни были.

79

Умение говорить кратко и веско привело к тому, писал Хвостов, что у него оказалось «много стихов-пословиц не только в собственных сочинениях, но даже и в переводах» [Сухомлинов: 519]. Некоторые «оставшиеся в потомстве» стихи графа включил в свою антологию «Карманная библиотека Аонид» (1821) протеже Хвостова студент-ветеринар Иван Георгиевский. Эти стихи были помещены в раздел «апофтегм» из сочинений русских поэтов, идущий сразу за разделом «мнимая поэзия», куда Георгиевский включил короткие произведения неопределенного жанра (об этих текстах мы еще будем говорить). Антология Георгиевского вызвала насмешки современников. А.Е. Измайлов назвал ее не карманной, а ридикюльной и заметил, что «если бы Автор сказал, что мнимая Поэзия есть та, которая не принадлежит к Поэзии, то мы согласились бы с ним, особенно потому, что несколько пьес в сем роде попали в эту Библиотеку» [Измайлов 1871: 1031]. Ю.Н. Тынянов указывал, что название для своего сборника пародий «Мнимая поэзия» он позаимствовал из хрестоматии Георгиевского: «мнимая» в смысле «обманчивая» («эта обманчивость является одним из характерных условий пародии» [Тынянов 1977: 289]).

80

Вариацию этого стиха мы находим и в другом произведении Хвостова, посвященном Державину: «Певец! ты был внутри чертога, / Ты видел ангела и Бога» [Поэты: 439].

81

О литературных взаимоотношениях Д.И. Хвостова и Г.Р. Державина смотрите: [Варда].

82

Как писал один из почитателей Хвостова, «при каждом из оных изданий он во многих местах исправлял не только некоторые свои стихи и выражения, но переделывал целыя строфы и пьесы». Почитатель указывал, что автор «в сем последовал совету облеченных им в Российское слово законодателей Поэзии – Горацию и Боало: Saepe verte stylum; – et effaces souvent – как свидетельствует о том издатель Лирических творений его в 1810 г.» [Анастасевич: 243]. Он также выражал уверенность в том, что «такой прекрасной пример маститого Пиита нашего должен быть весьма назидателен для юных питомцев муз, если они дорожат судом потомства, которое одно властно приговорить – к бессмертию или к забвению» [там же].

83

«После оды Бог, – писал Я.К. Грот, – явилось у нас в разное время много других стихотворений на тот же предмет»: оды Николева, Дмитриева, Карамзина, Влад. Измайлова, Мерзлякова, Жуковского, Пнина, Бередникова, Глаголева и пр. «Граф Хвостов, – добавляет биограф Державина, – также сочинил Оду Бог» [Державин: I, 136].

84

Восхищался одой Хвостова и любимый критик графа Иван Георгиевский, называвший образцовыми следующие стихи: «А солнце во едино время / Из множества сияет мест, / Миров свободно движет бремя» [Георгиевский: 178].

85

В той же книжке была напечатана статья «Ода Бог на латинском языке» Василия Каразина, посвященная переводу державинского стихотворения на «язык Цицерона и Виргилия» брестским каноником и учителем в Виленской гимназии Черским [там же: 198–213].

86

Известия Казанского университета. 1903. Т. 19. 1–6. С. 138.

87

Ежемесячное издание «Новости» выходило с мая по август. Эпиграф к журналу был заимствован из Лабрюйера: «Les couleurs sont préparées, et la toile est toute prête; mais comment le fixer, cet homme inquiet, léger, inconstant, qui change de mille et mille figures?» В объявлении о подписке на журнал, издаваемый коллегии юнкером Петром Ивановичем Голубковым (протеже Хвостова; даже фамилия подходящая), говорилось, что в нем будут печататься «оригиналы и переводы из лучших иностранных авторов и материи, относящиеся до Нравственности, Истории, Натуральной Истории, равно Политические анекдоты». Адрес издателя: «у Харламова моста в бывшем Корзинкина, а ныне госпожи Бернарда доме под № 292» [Неустроев: 832]. В целом на журнал подписались 82 лица (58 в Петербурге, 13 в Туле, 4 в Ораниенбауме, 2 в Москве и остальные 5 в разных городах). Среди подписчиков, как мы уже знаем, были Державин и Дмитриев.

88

В списке опечаток, приложенных к седьмому тому сочинений Хвостова, указана правильная дата: 1799.

89

Не могу пока сказать, что означает дата, указанная в названии этой оды при первой публикации. В анналах павловского царствования 5 декабря 1796 года – день торжественного перезахоронения императрицы Екатерины и императора Петра III в Петропавловском соборе. Колесница с гробом государыни следовала впереди, за нею двигалась колесница с гробом императора, за которым шли их величества и их высочества, причем «[в] лице у императора заметно было больше гнева, нежели печали; он на всех глядел свысока» [Шильдер: 294]. Символизм этого акта был очевиден всем: хоронили екатерининскую эпоху. В тот же день Павел принял освобожденного из крепости Н.И. Новикова. На следующий день пал фаворит Екатерины князь Зубов. Хвостов, слава Богу, государевых милостей не лишился. 7 декабря Павел крестил его сына. Но вот что странно. В примечании к стихотворению «Гимн Богу», впервые включенному в собрание сочинений только в 1833 году, Хвостов указал, что оно было сочинено 10 ноября 1796 года [VII, 245]. И почему?

90

Дело было так. Архиепископ Амвросий, снискавший особое расположение императора Павла, «получил от государя в высшей степени важное повеление – избрать вместе с другими членами св. Синода, достойного кандидата для замещения освободившейся вакансии обер-прокурора и представить его на высочайшее утверждение». Прежний обер-прокурор находился в затяжном конфликте с членами Синода, и нужен был человек миролюбивый и ответственный. «5 июня, – писал архиепископ Амвросий в своем предложении св. Синоду, – государь император указать мне соизволил, чтобы вместе с св. Синодом избрать на место обер-прокурора, по мнению моему и общему, человека способного и достойного заступить и исполнять данную должность и представить избранного Его Величеству на утверждение». Святейший Синод представил вместо одного «трех желательных кандидатов» (Хвостов, Вейдемейер и Матвей Бороздин), из которых первый, Д.И. Хвостов, был утвержден в должности императорским указом [Благовидов: 317–318].

91

«По объявлении мне 13 июня 1799 года Высочайшей воли о бытии обер-прокурором, – писал Хвостов по поводу своего назначения, – я того же числа вступил в отправление должности» [Благовидов: 318].

92

Отец Дмитрий (Долгушин), к которому я обратился за консультацией, написал мне, что, скорее всего, «имеется в виду “Исповедь”, первые пять глав которой и по приему (цепь риторических вопросов), и по содержанию (прославление всемогущества Творца) совпадают с одой Хвостова». Возможно также, что Хвостов пользовался и другими сочинениями Августина или сочинениями, приписывавшимися тогда Августину, вроде книги «Блаженнаго Августина Зеркало, Из всего священнаго писания, то есть: из обоих Божественных ветхаго и новаго Заветов составленное, Содержащее в себе как приказания, так и запрещения Божия к поправлению жития человеческаго служащия, дабы оныя всяк читая мог самаго себя как бы в Зеркале видеть и познать, повинуется ли он Богу или нет» (СПб., печатано у Шнора, 1787). Переводчик книги «Орловскаго духовнаго училища Риторики бывший учитель Иван Тодорский» посвятил свой перевод, «во свидетельство чувствительной благодарности и почитания», «Великому господину преосвященнейшему Амвросию архиепископу казанскому и свияжскому, и Московской Святейшаго Правительствующаго Синода канторы члену, милостивому благотворителю и учености распространителю». Архиепископ Амвросий был, судя по всему, большим почитателем святого Августина.

93

О теологическом контексте ломоносовских од смотрите: [Лотман 1983]; [Левитт].

94

Вот, например, из притчи о кроте: «Мне нужен рот / – На что глаза? – без них я крот» [Хвостов 1802: 216].

95

Как там у Хвостова: «Я Бог – я малая вселенна»?

96

Бедный Хвостов, получается, не только не совладал с Пегасом, но и сам превратился в лошадь или, что еще хуже, в продукт жизнедеятельности последней (вспомним: «Пегас под бременем лирических творцов // С надсады упустил, и вылился Хохлов»).

97

Миролюбивый Хвостов, конечно же, простил автора «Фелицы»: «…кто может сердиться на Державина? У сего знаменитого современника часто погрешала голова, а не сердце» [Сухомлинов: 525].

98

Одному моему другу так понравилась эта история, что он ее стал рассказывать в компаниях как приключившуюся с ним. Почему бы и нет? Она действительно могла бы случиться с любым молодым исследователем, вышедшим подышать воздухом в перерыве конференции. И все же именно я, а не мой приятель оказался тогда на крылечке с великим ученым. Старый друг, смирись с судьбой!

99

Согласно камер-фурьерскому журналу, 7 декабря 1796 года «в 35-ть минут 5-го часа, ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО из угольной комнаты изволил иметь выход в церковь для крещения младенца Александра и быть изволил того восприемником от Святой купели сына Камер-Юнкера Хвостова; обратно возвратился в исходе того же часа» [КФЖ 1796: 882].

100

То есть своего маленького сына Хвостов взял с собой на коронацию Павла.

101

Друг Просвещения. 1806. Ч. 4. № 12. С. 178–180. Много лет спустя граф Хвостов посвятил своему сыну «весьма умное наставление» на французском языке о том, как следует себя вести молодому человеку за границею, «не заботясь об одних пустых удовольствиях, но стараясь по преимуществу образовать себя науками и выработать чувство чести и человеческого достоинства» [Колбасин: 156].

102

ОДА Его Императорскому Величеству Всепресветлейшему Державнейшему Государю Императору Павлу Петровичу. Подносит в возблагодарение за милость верноподданейший Дмитрий Хвостов. СПб.: [Тип. Акад. наук], 1796. На печатном экземпляре этой оды, хранящемся в РНБ, имеется запись, сделанная рукою самого Хвостова, о том, что стихотворение это написано «в декабре месяце на крещение Государем» сына поэта.

103

Судя по всему, образцом для Хвостова послужила ломоносовская «Ода, в которой Ее Величеству благодарение от сочинителя приносится за оказанную ему Высочайшую милость в Сарском Селе Августа 27 дня 1750 года» («Какую радость ощущаю»). Между этими благодарственными одами есть существенное отличие, свидетельствующее не только о разных сценариях воспеваемых царствований, но и о переменах в одическом жанре – его «гуманизации» к концу XVIII века (творчество Державина, Карамзина, Дмитриева). Милость Елизаветы (аудиенция, которою она удостоила поэта) Ломоносов использовал как предлог для воспевания просветительской деятельности императрицы. Хвостов интерпретирует царскую милость (крещение его сына) как выражение высоких человеческих качеств монарха-отца: «Небесной истинны уставы / Являют новый свет еще, / Святы, недвижимы и правы. / В ТВОЕЙ незыблемо душе / Суд прав и светл и неумышен. / Дух чист и тверд и дух нескрытен / Уверен в милости ТВОЕЙ. / Кто честен сам, тот честных любит; / Он ближним счастие сугубит / Щедротой усладясь своей» [там же: 6].

104

О том, как решали проблему смены царствования другие екатерининские одописцы, смотрите в книге Любы Голбурт [Голбурт: 72–93].

105

Вполне возможно, что он просто в верноподданническом энтузиазме поторопился. А может быть, по какой-то причине (действительно замерз или поспешил домой к крохотному сынишке) даже пропустил торжественный прием во дворце. Так, в примечании к своей автоэпитафии, напечатанной в последнем томе его сочинений, Хвостов указал, что «чуть не упал с лошади и принужден был удалиться в свой дом [а не во дворец! – И.В.] объезжими улицами, оставя церемониальный марш» [VII, 277].

106

Настоящее лирическое отступление, включая его последние слова, представляет собой стилизацию одного эстетического сновидения Жана Поля из «Приготовительной школы эстетики» (см. главу девятую «О стилистах» русского перевода А.В. Михайлова: [Жан Поль: 342–343]).

107

Загляните в описание «великолепного торжества, бывшего в Зимнем дворце по случаю принятия государем титла великого магистра ордена» в примечаниях Грота к оде Державина «На Мальтийский орден»: «Все наличные мальтийские кавалеры, предводимые графом Ю.П. Литтою, были в мантиях и в шляпах с перьями. Император, в черной бархатной мантии, подбитой горностаем, в короне гросмейстера, сидел рядом с императрицею на троне, близ которого лежали на столе царские регалии. Члены св. синода и пр. сената стояли на ступенях трона; толпы зрителей теснились на хорах» [Державин: II, 132]. У Державина: «Звучит труба, окрестны горы / Передают друг другу гром; / Как реки, рыцарей соборы / Лиются в знаменитый сонм. / Шумит по шлемам лес пернатый, / Сребром и златом светят латы, / Цвет радуг в мантиях горит: / Хор свыше зрит, как с Геликона / Синклит, царица, царь, средь трона / В порфире, в славе предстоит» [там же: 125]. Заметим, что в библиотеке Державина сохранился экземпляр «мальтийской» оды Хвостова (смотрите: [БД: 267]).

108

Известный нам благодетель Хвостова преосвященный Амвросий в своем слове, посвященном принятию Павлом звания «великого магистра державного ордена святого Иоанна Иерусалимского», говорил: «Ты открыл в могущественной особе своей общее для всех верных чад церкви прибежище, покров и заступление» [Карнович: 95–99].

109

Впоследствии, как показала Татьяна Нешумова, он еще раз прибегнет к поэзии, чтобы обратить на себя внимание монарха, на этот раз Александра; впрочем, вторая попытка будет менее удачной [Нешумова 2009].

110

Историк Святейшего Синода называет Хвостова почитателем иерархической власти и покорнейшим слугой архиереев, которые «были им очень довольны» (Петербургская духовная академия при графе Протасове // Вестник Европы. Т. 102. С. 123). В «Автобиографии» Хвостов писал о том, что члены Синода любили его как кровного и любовь эта продолжалась и после того, как граф оставил государственный пост [Сухомлинов: 544].

111

Грамота сардинского короля о даровании графского титула обер-прокурору Cвятейшего Cинода Хвостову датирована 15 октября 1799 года. Нет, не случайно, а по воле судьбы далекий потомок цесарского маркграфа, бежавшего в московское княжество, стал спустя половину тысячелетия графом Священной Римской империи! Вопросы крови, как известно, самые сложные и удивительные вопросы в мире.

112

Смотрите следующие стихи суворовского племянника «На титул родственника, пожалованный 1799 года Королем Сардинским Князю Италийскому»: «Велико, все кричат, Героя торжество! / Суворов подданный стяжал Царей родство. / Напрасно этому дивиться? / Царям не мудрено со славой породниться» [VII, 220]. Это стихотворение Хвостов напечатал дважды в итоговом собрании своих сочинений (в пятом и седьмом томах; причем по забывчивости он указал в примечаниях к последней публикации, что в собраниях сочинений это стихотворение печатается впервые [VII, 275]).

113

Церковные ведомости. СПб., 1900. Т. 13. С. 377.

114

28 января 1802 года Александр I «во уважение к знаменитым заслугам генералиссимуса Князя Италийского, графа Суворова-Рымникского, толико славным в летописях российских бранных деяний, позволил ему, графу Хвостову, пользоваться потомственно графским достоинством, от его величества короля Сардинского ему пожалованным» (2-я выписка из Гербовника VIII. 7. С. 300). Заметим иронию Александра: графом Хвостов становится «во уважение» к заслугам его дяди. 31 декабря 1802 года император отправляет новоявленного графа в отставку с сохранением жалованья вплоть до нового назначения.

115

В 1796 году Никита (или Никонор) Ярышкин был отставным капитаном. Владел имением неподалеку от Юрьева.

116

Почему-то в связи с курбатовскими богадельнями вспоминается старгородский собес с четырьмя Яковлевичами и одним Эмильевичем, паразитировавшими на старушках. Впрочем, в последнем случае ничего соблазнительного, скорее всего, не было.

117

В первой половине 1800-х годов имя Курбатова встречается в делах о расколе во Владимирской губернии (об опасной книге, найденной у него; о покушениях (богопротивных делах) купцов г. Юрьева Шевелкина и Курбатова [Сахаров: 33, 36]).

118

Сохранилась церковная запись, подтверждающая это сообщение.

119

Ольга Михайловна Салтыкова писала 3 сентября 1855 года старшему сыну Дмитрию о намерении ссыльного сына-писателя записаться в ополчение: «Может быть, предречение отца крестного сбудется над ним, который по совершении крещения сказал, что он <Салтыков> будет воин». Биограф писателя этим пророчеством объясняет выбор имени для повествователя хроники: «Hиканор означает по-гречески “видящий победу”» [Щедрин: XVII, 549].

120

Нашел тут: http://nasheopolie.ru/forum/index.php?/topic/72-курбатовы.

121

Любовь графа к этому жанру подметил еще А.Е. Измайлов. В финале сатиры «Страсть к стихотворству» (1815) умирающий метроман (Хвостов) диктует священнику свою исповедь и автоэпитафию: «Уж наконец язык у бедного отнялся / – И даже тут еще, пока он не скончался, / Все стопы пальцами считал…» [Измайлов 1849: 117]. Кстати, Дмитрий Иванович действительно сочинил надгробие и самому себе: «На камне пусть моем напишут: / “Он правду, Муз, друзей любил”» [V, 108]. Успел Хвостов, как мы помним, оплакать эпитафией и своего зоила Измайлова. В литературных полемиках выигрывает тот, кто живет дольше (правда, не всегда).

122

В 1830-е годы «бессмертный» Хвостов превратился чуть ли не в сказочного персонажа (еще в далеком 1815 году Жуковский-Светлана назвал его «кащеем бессмертным»).

123

Об этом предсказании Пушкина писал Жуковскому П.А. Плетнев 17 февраля 1833 года. Хвостов присутствовал при погребении поэта Гнедича, переводчика «Илиады», и «не пощадил и последней церемонии»: «Целую обедню раздавал он стихи свои и разговаривал во весь голос, так что Крылов при конце отпевания сказал ему: “Вас было слышнее, чем Евангелие”. Пушкин пророчит, что Хвостов всех нас похоронит» [Плетнев: 526]. В тот день Хвостов раздаривал следующие стихи, посвященные «статскому советнику Николаю Ивановичу Гнедичу, скончавшемуся 1833 года Февраля 13 числа»: «Здесь Гнедич погребен, сын громкия Полтавы, / По справедливости наперсник Муз и славы; / Средь мира суеты хотя недолго жил, / Омира древнего он Россам подарил» [VII, 233]. В примечании к этому надгробию Хвостов указывал, что «Николай Иванович Гнедич погребен в Невской Лавре в новой и той же самой ограде, где покоится прах историографа Карамзина» [там же]. На кладбище он, кажется, чувствовал себя, как садовник в своей оранжерее.

124

Ему, правда, принадлежит и один из лучших русских переводов известной эпиграммы на плохого доктора, но этот текст сочинен уж точно ради красного словца (точнее, эхорифмы): «Что ты лечил меня, слух этот, верно, лжив – / Я жив». Показательно, что в своем переводе знаменитой притчи о плохом докторе, оказавшемся хорошим архитектором (начало четвертой песни «Поэтического искусства» Буало), Хвостов как бы непроизвольно смягчает критику врачей: «Один Флоренский врач, хорошим не в укор, / Ученый пустослов и славный людомор». Выделенных курсивом слов нет в оригинале.

125

В издании 1824 года было «упитаны».

126

В образ горациевского лебедя граф Хвостов облачался еще в стихотворении «К ней», опубликованном впервые в приложении к его «Путевым запискам» 1824 года: «А я в лебяжий пух по смерти облекуся; / Как Флакк с пернатыми на воздухе явлюся; / Привыкнув на земле любовию гореть, / В пространствах мириад тебя я стану петь!» [Хвостов 1824: 67].

127

«Читая сие стихотворение, – писал присяжный рецензент Хвостова казанский профессор Городчанинов, – я услаждаюсь высоким чувством Поэта. – Душа его, столь живописно облекшись в новую и весьма приличную ей одежду лучей златых, как бы отделяется от телесного мира, где была только странницею, и возвращается, парит – куда? – в небесное свое отечество» [Городчанинов: 1424].

128

Державин тоже обращается в своей оде к жене, но совсем иначе: «Супруга! облекись терпеньем! / Над мнимым мертвецом не вой» [Державин: II, 315].

129

А.Е. Махов, говоря об утопизме Хвостова, метко назвал этого автора «проповедником всеобщего согласия в литературе» [Махов 1999: 30–31].

130

Хвостов просил Плетнева передать экземпляры присланной ему брошюры В.А. Жуковскому, А.С. Пушкину и П.А. Вяземскому (все они, как известно, были большими ценителями творчества графа). Смотрите: Балакин А.Ю. Две книги графа Хвостова из библиотеки Пушкина [Балакин 2015].

131

Как видим, в дмитриевском кругу комический образ Хвостова ассоциировался с его любимым глазетовым камер-юнкерским камзолом. Замечательно, что камер-юнкерство, полученное Дмитрием Ивановичем в зрелом возрасте, – еще одно «мифологическое» звено, связывающее его с Пушкиным. В начале 1834 года граф поспешил известить Н.М. Языкова о том, что Александр Сергеевич теперь «сияет в златошвейном кафтане» [Cадовников: 538]. Пушкину могла быть известна шутка Екатерины о том, что, если бы Суворов попросил, она бы неказистого и немолодого Хвостова назначила даже камер-фрейлиной. Не была ли эта случайная параллель одной из причин пушкинского гнева? (Хвостов, по словам Гиллельсона, «добивался камер-юнкерства; Пушкин был взбешен оказанной ему “честью”» [Гиллельсон: 61]). Подобно Екатерине, Николай, получалось, рядил его в хвостовы-шуты. Как видим, даже в «придворном» измерении Дмитрий Иванович выступает как анти-Пушкин.

132

Автором этой преждевременной эпитафии был А.Д. Комовский [Мартьянов: 139].

133

Северная пчела. 1835. 25 октября. Пятница. № 241. С. 962.

134

Надо бы Шаликова посмотреть на всякий сентиментальный случай.

135

Как вы точно заметили, коллега, этот осмеянный современниками стих Хвостова был впоследствии перефразирован чистейшим князем Мышкиным в «Идиоте» Ф.М. Достоевского («А я всё-таки стою за осла: осел добрый и полезный человек») [Альтшуллер 2007: 201]. (Осмелюсь напомнить, что этот счастливый стих Хвостова еще прежде был буквально перефразирован Пушкиным в известном bon mot про сорвавшегося с цепи в Царском Селе медвежонка: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь»! – См.: Томашевский Б.В. Пушкин 1813–1824. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 286. – Прим. ред.)

136

ОР РГБ. Ф. 147. № 148. Л. 65.

137

Живший «в кругу министров-литераторов» Хвостов увлекся блеском их славы, и, «подобрав несколько рифм, называет себя певцом Кубры, маленькой реченки, протекавшей в его имении, которую он и желает обессмертить» [Шаликова: 146].

138

«Какие внутренние причины лежали в увольнении от должности синодального обер-прокурора графа Д.И. Хвостова, неизвестно, но официальною причиною ухода его со службы по духовному ведомству показана недостаточность оклада» (Церковный вестник. СПб., 1905. № 43. С. 1373). Кстати, как мы знаем, в отставку он ушел с сохранением жалованья до будущего определения на новое место.

139

Во второй редакции комедии «Легковерный» (после 1777 года) Хвостов выводит на сцену комическую пару – жеманную дворянку Жеманихину и петиметра Вертопрахова. Последний изъясняется таким образом: «Финисе горячиться сударыня, столько я раз вам сказывал, что ни от чего так в лице не портится, как от сердца» (ИРЛИ. Ф. 322. № 8. Л. 8). Этот макаронический язык высмеивается Хвостовым и в комедии «Русский парижанец» (публ. 1787).

140

«Я положил, – писал он Кайсарову в 1806 году, – коли физически проживу, непременно через год воскреснуть и возсиять на Олимпе и на Пинде» [Нешумова 2013: 219]. Первое ему удалось. В ноябре 1807 года Хвостов был вознагражден за свою деятельность по организации народного ополчения в Костромской губернии золотой медалью на Владимирской ленте и произведением в сенаторы Российской империи. О восторженном состоянии графа, связанном с его возвращением в Петербург после пяти лет отставки, смотрите его стихотворение «Нева 1807 года», опубликованное в 7-м томе его сочинений: «Невы прозрачной светлы волны / Узреть сулил счастливый рок» [VII, 30] и т. д.

141

В начале февраля 1802 года Хвостов «объявил желание свое принять на себя труд сочинить правила Российского стихотворения» [Сухомлинов: 173]. В апреле этого года он читал начертание о сочинении российской пиитики. При распределении академических работ графу Хвостову достался также перевод третьего тома романа Бартелеми «Путешествие юного Анахарсиса» – тогдашней энциклопедии жизни классической Греции.

142

Из природной честности и образцовой скромности Хвостов отдавал пальму первенства в переложении Буало В.К. Тредиаковскому: последний, по словам графа, как будто прислал ему «из царства мертвых» новую редакцию своего перевода, сделанного в 1755 году, «с большею чистотой и свободностью слога, может быть и с большею несколько способностию к поэзии» [Морозов: LXXIV, 584–585].

143

«Труды… академиков подвергаются суду комитета, составленного из президента, трех почетных и трех действительных членов с толиким же числом назначенных для заступления их мест в случае, ежели кто из первых не может присутствовать в заседании» (Записки Императорской академии наук. СПб., 1888. Т. 58. С. 437).

144

«Мысль Буало не только в первом периоде, но даже всей поэмы та, – пишет Хвостов, – что один дар делает поэта. Я с ним, может быть что по пристрастию, но согласен. Хотя тогда и по днесь крепко его обвиняют, для чего он не последовал Горацию в выборе первоначальной мысли, который говорит: дар первое, наука – второе. Но оставим это, о сем можно писать томы. Я только хочу сказать, что Буало не мог думать, что наука делает поэта и сего смысла не включает. Думал он вообще, что нужен дар» [Нешумова 2013: 216]. Cмотрите также восходящую к Буало (и Шишкову) сентенцию в программном «Письме о красоте российского языка» (1804): «Коль чужд тебе язык, иль скуден дар природный, / Простися с Музами, твой будет труд бесплодный» [Хвостов 1817: II, 22].

145

Здесь и далее варианты перевода даются нами по: [Нешумова 2013: 205–217].

146

Как точно заметил А.М. Песков, Хвостов продолжал переделывать первые стихи поэмы вплоть до последних лет своей жизни: «Надеждой тщетною себя писатель льстит» (1808); «Писатель тщетною себя надеждой льстит (1813); «Писатель дерзостный, надеждою не льстись» (1818, 1822); «Писатель дерзостный! По суете не льстись» (1824); «Напрасно дерзостный надеется певец» (1830) [Песков: 73].

147

«Они, – писал Дмитрий Иванович, – в образчик дали мне десять стишков, ими переведенные, которые по незлобию моему я в печать не отдаю, а храню в бумагах» [Морозов: LXXIV, 585]. Еще раньше Державин в письме к Хвостову благодарил последнего за присылку перевода Буало и сообщал, что сам когда-то с помощью своего приятеля (А.С. Хвостова?) пытался перевести первую песнь, но так никогда ее и не закончил.

148

Гавриила Романовича Дмитрий Иванович относил к числу поэтов, «дар природы имеющих, но не… образовавших свой дар до превосходства» [Западов: 379].

149

Друг Просвещения. 1804. Ч. 3. № 7. С. 11.

150

Противопоставление своей тихой Кубры бурному Волхову Хвостов пронесет через всю жизнь: «А я, схватя мой бот с Фонтанки, / Чрез Волхов бурный, мимо Званки, / Пущуся плавать по Кубре» [V, 106].

151

До Грота дошли сведения (от Блудова), что под светящимся «во тме» насекомым Державин якобы подразумевал сотрудника и друга Хвостова князя Голенищева-Кутузова, смертельного врага Карамзина, переводчика Пиндара и Грея (в переведенной Кутузовым элегии «Сельское кладбище», кстати, изображен жужжащий во тьме «единый жук»). Эта версия, безусловно, заслуживает внимания, но, скорее всего, Державин просто намекал Хвостову, чтобы тот держался подальше от Пиндара-Кутузова.

152

Не худо было бы справедливости ради самому Гавриле Романовичу вычистить последний стих, исправив ритмическую погрешность.

153

Толстой Л.Н. Война и мир. Т. I. Ч. I. Гл. I. Предложение 1-е. Любое издание.

154

В Галичском уезде Д.И. Хвостову принадлежало родовое село Реброво, в котором рос кедр, некогда посаженный дедом поэта («Я видел дедушкин в моем поместье кедр», – вспоминал благодарный потомок в одном из своих стихотворений) [Хвостов 1824: 10].

155

В его ведении были «устройство и образование всей ему вверенной милиции, т. е. амуниция, провиянт, деньги и пр[очая] часть значащая» [Нешумова 2009].

156

Граф Дмитрий Иванович был одним из создателей сусанинского культа. Смотрите: [Велижев, Лавринович: 186–204].

157

«В Костромском уезде, – указывал граф, – жил Сусанин, спасший жизнь царя Михаила Федоровича. Там же монастырь Ипатьевский, построенный родственником Годунова, где Михаил был призван на царство» [Хвостов 1824: 11].

158

«Чувствительно-нежный бред», «Ода к милой во вкусе модной литературы», «Письмо к другу моему Н.П. Николеву» и атрибутированное Альтшуллером Хвостову «Письмо Петрония к Ювеналу».

159

Друг Просвещения. 1804. Ч. 4. № 10. С. 57. Сравните в «Оде к милой во вкусе модной литературы» из того же журнала: «Стихи прекрасны – в том признайтесь, / Слеза и мило – все тут есть… / Что нужды в том, что смыслу мало. / Не всякий с толком говорит, / Пролей слезу – и ты пиит!» Цитирую не по памяти, а по: [Альтшуллер 1975: 100–101]. Последний стих коррелирует с басней Хвостова «Барыня и ткачи», направленной против Дмитриева.

160

Друг Просвещения. 1804. Ч. 4. № 5. С. 100–101.

161

Друг Просвещения. 1804. № 12. С. 194.

162

Друг Просвещения. 1804. № 3. С. 159.

163

Коварная игра слов, замеченная О.А. Проскуриным («Муз чтителя» = мучителя). Возможно, насмешники отталкивались в своей пародийной надписи от стихов самого Хвостова, вроде следующего обращения «к бюсту» Суворова: «Се он – огонь зрю быстрых взоров» [Хвостов 1817: I, 65]. Или не более удобопроизносимые: «Се дщери Адовы свирепы» (не помню точно, где они у него буйствуют). (Автора подвела не столько память, сколько Александр Сергеевич Пушкин, процитировавший в своей «Оде его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову» («Султан ярится. Кровь Эллады…») первый стих оды «г. Петрова, знаменитого нашего лирика» «На войну с турками»: «Султан ярится! ада дщери, В нем фурии раздули гнев». Впрочем, свирепые «Адовы дщери» – общее место высокой поэзии XVIII века, мы находим их в «Дидоне» Я.Б. Княжнина и в оде А.Х. Востокова «Тленность». Хвостов, по всей вероятности, не мог их миновать. – Прим. ред. – Согласен. Я, кстати, об этом петровском стихе и пушкинской пародии на графа Хвостова буду говорить в последней главе. – Прим. авт.)

164

Много лет спустя эту эпиграмму напечатает в «Учебной книге российской словесности» Николай Греч, с указанием имени ее сочинителя – Дмитриева [Греч 1820: 262]. В издании 1844 года Греч назовет другого автора – И.А. Крылова [Греч 1844: 212]. А еще много лет спустя эту эпиграмму будет цитировать трогательный буффон Максимов (из «Братьев Карамазовых» Достоевского), которого высекли за образованность.

165

«Ami, vois-tu Boileau? – Quoi! ce masque, dis-tu? / C’est K… Eh! non pas! c’est Boileau, je te jure, / Mais il a pris du comte et l’air et la tournure / Pour ne pas être reconn» (Revue encyclopédique. Tome XXXII. Paris, 1826. Р. 672).

166

Вот оно: «Я гулял по улице / И увидел курицу. / Говорю я курице: / “Ты чего на улице?” / Отвечает курица: / “Я того на улице, / Что другие курицы / Тоже все на улице”».

167

Дмитрий Иванович имеет в виду составленный учеными дамочками проект собственной академии, в которую не должны были допускаться чужаки: «Раз он не наш, ума в нем нет. / Мы ко всему всегда найдем предлог придраться, / Чтоб мы могли одни талантами считаться». Классик Хвостов, хотя и был членом множества литературных кружков и салонов, считал, что истинная академия вкуса должна быть только одна – императорская. Но и в той нельзя было спастись от зависти и интриг.

168

Позднее зоилы Хвостова назвали этот перевод «Буало наизнанку».

169

Труды Казанского общества любителей отечественной словесности. Казань, 1815. Т. 1. С. 78.

170

Как показала Наталья Мазур, мотив «наглой музы» Хвостова был заимствован Вяземским из хвостовского перевода Буало [Мазур: 157].

171

Опять!

172

Простите меня великодушно за очередную эксплуатацию знаменитой апофтегмы Е.А. Евтушенко из стихотворения, в котором поэт просит тени Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, Пастернака, Есенина и Маяковского дать ему соответственно певучесть, желчный взгляд, мучительный подвиг, вещую туманность, смещенье дней, нежность и глыбастость. В шорт-листе его вдохновителей нет, к моему удивлению, словообильного графа Дмитрия Хвостова, но справедливости ради надо сказать, что Евтушенко посвятил своему предшественнику изящное эссе «Граф из Выползовой Слободки», где указал на «увековеченность» и «уникальность» стихотворца, чьи строки порою «прилипали, как банный лист, и не отлипали» [Евтушенко]. Ах, банные листы русской поэзии трех веков! Пожалуйста, пожалуйста, не отлипайте подольше…

173

«Сожаленье не поможет, / Все ж мне жаль, что граф Хвостов / Удержать в себе не может / Ни урины, ни стихов» [Орлов 1931: 172] (эпиграмма, приписывавшаяся современниками А.С. Пушкину).

174

То есть «Илья, пиши так, как читаешь лекции». Несомненная аллюзия на карамзинский принцип «писать, как говорят, и говорить, как пишут».

175

Своим обидчикам он отвечал редко и, как правило, в иносказательном роде. Вот, например, метящее в членов «Арзамаса» ироническое упоминание о слабых бойцовских качествах арзамасских гусей в путевых записках графа 1821 года, включавших сатирическое послание к Катерине Наумовне Пучковой: «Вообрази, где был воспитанник Парнаса: / Пешечком улицы обмерял Арзамаса; / Там общество гусей он видел у реки; / Но жаль, что не нашлось меж них бойца прямого! / Обыкновенные, как и везде, гуськи; / Такие именно, как в басенке Крылова. / Ну право, не смотря на множество похвал, / Я таковых гуськов и при Неве встречал» [Хвостов 1824: 51]. «И в прозе я повторю, – разъяснял недогадливым читателям Хвостов, – что стихи сии писаны по неудовольствию, что не случилось мне видеть настоящаго бойца между Арзамаских гусей, ибо приготовляют их не в то время, когда я проезжал Арзамас; а что касается до шутки Баснописца: “Такие именно, как в Басенке Крылова”, то я скажу с ним, не обижая Арзамаских гусей, что они годятся на жаркое: ибо те коих ел, показались мне очень вкусными» [там же: 32]. Хвостов ссылается здесь на известную басню Крылова «Гуси» (1811).

176

Некоторые духовные и нравственные стихотворения графа Хвостова. Санкт-Петербург: В типографии Н. Греча, 1820 (с предисловием от издателя Авксентия Мартынова); Сатира к разуму: [Подражание г. Буало]. Перевод графа Д. Хвостова, с присовокуплением Посланий к Писареву, к Дмитриеву и неумеренному честолюбцу. Санкт-Петербург, 1820.

177

Разсуждение о прекрасном в творениях разума, переведенное графом Д.И. Хвостовым, с французского языка из сочинений Андре, бывшаго профессора математики в Каэне, и читанное им в Императорской Российской академии. Санктпетербург: Печатано в типографии Императорской Российской академии, 1820. Хвостов перевел на русский язык фрагмент из «Эссе о прекрасном» французского иезуита и математика Ива-Мари Андре (Yves-Marie André, Essai sur le beau [1741]). Перевод вызвал дискуссию на страницах журнала «Невский зритель»: философско-эстетическая статья «Разбор рассуждения о прекрасном г. Андрэ», атрибутируемая издателю журнала И.М. Сниткину (апрель, июнь 1820), и анонимный ответ графа Хвостова на эту статью, помещенный в майском номере журнала («Антикритика»). Смотрите: [Вильк: 488].

178

«Слово о любви христианской» из сочинений Блера, «Путешествие к реке Паше», «Путевые записки Графа Д.И. Хвостова, сочиненные им во время путешествия его из Санктпетербурга по Тихвинскому тракту в разные города Российской Империи и обратно в Санктпетербург», «Известие о жизни Ивана Афонасьевича Дмитревскаго Российской Императорской академии, многих ученых сословий члена и знаменитаго актера», «О знаменитости Переславля Залеского в древние и новые времена», «На смерть дюка де Берри».

179

«Под влиянием старости и от беспрерывной лести Хвостов в последние годы своей жизни представляет высоко комическое и печальное явление, до чего может дойти славолюбие слабого человека» [Колбасин: 172].

180

«Поэзия, или прекрасное в поезии, – разъяснял он мысль своего переводного трактата «О прекрасном в творениях разума», – тогда только заслуживают внимание, когда обращаются в пользу или утешение человечества». И добавлял: «Поезия в целом не есть исток ума, а сердца» (Труды общества любителей российской словесности. 1820. Т. 20. С. 91).

181

«Гаврила Романович, – писал он, – кажется, ошибается, полагая, что названный им поэт не способен к лирическому роду» [Державин: III, 750].

182

Смотрите его письмо о поэзии князю Цертелеву, опубликованное в третьей части журнала «Невский зритель» за 1820 год (с. 274).

183

Следует добавить: «и крот».

184

В своем сельскохозяйственном энтузиазме Хвостов был сыном екатерининского века. Одной из важнейших целей дворянства, провозглашенных императрицей, было «исправление земледелия и домостроительства» в России, которому должно было способствовать открытое в первый период ее царствования Вольное экономическое общество – старейший культурно-просветительский союз в России, объединивший группу ученых и образованных вельмож (см.: «Императорское вольное экономическое общество», Торгово-промышленный мир России. Пг., 1916. С. 51–53). О роли этого общества в истории формирования русского дворянского сознания и развитии помещичьей темы в русской литературе посмотрите, если хотите: Bradley Joseph. Voluntary Associations in Tsarist Russia: Science, Patriotism, and Civil Society (c. 57, 64); и книгу Бэллы Григорян «Noble Subjects: A Political History of the Russian Novel, 1762–1861» (в этом прекрасном исследовании рассматриваются только прозаические произведения русских авторов; между тем муза земледелия вдохновляла и многих поэтов XVIII–XIX веков – от Державина до Фета и, уже в XX веке, Заболоцкого).

185

Стихи Хвостова о диковинном злаке, выросшем у него на трудом и любовью возделанной почве, незамедлительно становятся добычей его проголодавшихся зоилов. Пятиколосный колосок, на который хозяйственный автор возлагал большие надежды, был превращен ими в аллегорический образ диковинной поэзии самого диковинного графа. Так, «Северная пчела» пожелала «премудрой природе» даровать графу Хвостову по пятиколосному колоску за каждый удачный стих. Эта шутка разошлась и по другим изданиям. Граф опять обиделся.

186

Хвостов «достойно кончает Анакреонизмом», как выразился один из почитателей творчества графа [Георгиевский: 183]. Конечно же, здесь сказывается влияние «позднего» Державина, которого граф Хвостов стремился заменить на российском Олимпе.

187

Этот стих, отражающий самый дух российской вельможной поэзии, обыгрывается в пасхальном письме А.И. Тургенева к князю Вяземскому от 4 апреля 1822 года [ОА: II, 248].

188

Увеселения публики // Отечественные записки. Ч. 34. СПб., 1828. С. 179–180.

189

Стихотворение Жуковского было напечатано в «Памятнике отечественных муз за 1827 год».

190

Н.И. Пашков и князья С.Г. и В.И. Голицыны были в числе солистов.

191

Я имею в виду такие, например, стихи Заболоцкого: «Тут гор американские хребты! / Над ними девочки, богини красоты, / В повозки быстрые запрятались, / Повозки катятся вперед, / Красотки нежные расплакались, / Упав совсем на кавалеров… / И много было тут других примеров» (цитирую по памяти).

192

Возможно, он был навеян соответствующим фрагментом из статьи о нарышкинских увеселениях в «Отечественных записках»: «в сих концертах… все совокуплено было для поражения слуха и глаз самым приятным, очаровательным образом».

193

Виницкий Илья. «Человек рассеянный»: Alexis Eustaphieve (1799–1857) как национальный проект // Новое литературное обозрение. 2014. № 130. С. 94–111. Неплохая работа.

194

Об этом скандале сообщал своему корреспонденту известный собиратель столичных вестей А.Я. Булгаков: «Музыканта Мейера поколотили за то, что он кабалировал против девицы, игравшей на фортепиано в концерте любителей у Нарышкина. Кабалировать было трудно, но видно смеялся и это не хорошо, а девица-то дочь бывшего нашего консула в Америке Евстафьева, прекрасная и мастерица играть. Этого не довольно, ибо никто бы не узнал о побоях, но после разосланы были во многия места письма под номерами (то, которое читал Полетика, было под № 180), в коих трагическое это происшествие описано самым смешным образом: Оn а battu la mesurе et joué des trillers sur le dos et les autres раrties du сorрrs dе Меуеr и пр. Если попадется мне такое письмо для куриоза пришлю тебе» (Русский архив. 1903. № 9. Т. 41. С. 112).

195

Стихотворение П.П. «Графу Д.И. Хвостову, по случаю издания им нового своего стихотворения Консерты в зале Д.Л. Нарышкина» (Подснежник. СПб., 1829. С. 54).

196

В примечании к стихотворению на консерты Хвостов указывает, что ответил безымянному автору в четвертом «Послании к питомцам муз», «где сказано, что забавляет Парнасских дев Аполлон, а не площадныя франты» [V, 392–393]. В самом послании этот ответ звучит так: «Смотри, не выдавай за брилианты медь, / Пусть Музы в праздники играют в фанты, / Их забавляет Феб, не площадные франты» [II, 189].

197

Термин «шутовской король» употреблен мною в том значении, которое придавал ему Михаил Михайлович Бахтин: «В этой системе образов король есть шут. Его всенародно избирают, его затем всенародно же осмеивают, ругают и бьют, когда время его царствования пройдет, подобно тому как осмеивают, бьют, разрывают на части, сжигают или топят еще и сегодня масленичное чучело уходящей зимы или чучело старого года (“веселые страшилища”)» [Бахтин: 220].

198

И прокладывает путь к «охотничьей» поэзии и прозе Пушкина («Граф Нулин»), Толстого, Тургенева, С.Т. Аксакова и Некрасова.

199

«Охотничью песню» Сумарокова «Не пастух в свирель играет» Берков называет первым в русской литературе поэтическим описанием псовой охоты [Сумароков: 566]. Охотничья тема преломляется в державинской «Фелице» и в анакреонтическом стихотворении «Охотник» (1802).

200

«Осмеяние, – говорил он комедиографу князю Шаховскому, – относится на наших жен, детей и на наше в обществе состояние, какового литераторы иных земель не имеют» [Западов: 383].

201

Влиятельный, щедрый и безгранично преданный литературному делу граф Хвостов был активным членом и одним из неформальных руководителей Вольного общества любителей российской словесности. В начале 1820-х годов на заседаниях Общества были прочитаны следующие сочинения Хвостова: «Воспоминание В.В. Капнисту», «1820 года января 22 дня», «О прелестях разума» (из соч. Андре), «Праздник быков» (сказка), «Сатира», подражание Буало, с примечаниями (1820); «Послание Буало к Расину по случаю представления трагедии “Ифигения”»; «Н.Ф. Остолопову», «Состязание. (К NN)», «Надгробие известному поэту М.В. Милонову» (1821); «Послание к Сленину», «Соловей», «Начало стихотворения “Русские мореходцы на Ледовитом океане”» (1822); «Отрывок из собственных бумаг [Хвостова], относящихся до словесности», «Пиндарическая галиматья» (перевод из Вольтера), ода «Клевета» (1823) и др.

202

«Многия Российския и иностранныя Общества приняли сего Писателя в свои Члены, – писал Н.И. Греч в «Учебной книге российской словесности» 1822 года, – разныя его стихотворения переведены на иностранные языки; беспристрастные Критики в отечественных и чужеземных Журналах превозносили сего Певца и предсказывали ему бессмертие» (том IV, с. 485).

203

В этой открытости Хвостова заключается его принципиальное отличие от другого самодостаточного современника графа, имевшего репутацию метромана, – Николая Еремеевича Струйского. Последний создал в своем имении некий замкнутый поэтический мир (с собственной типографией, печатавшей его сочинения), в который допускал лишь доверенных лиц. Самым близким к Хвостову по общественно-просветительскому духу литератором был, наверное, плодовитый старец А.Т. Болотов, но он стихов не писал и давно уже находился на далекой периферии литературной жизни. О помещичьей графомании Болотова смотрите отличную книгу Томаса Ньюлина «The Voice in the Garden: Andrei Bolotov and the Anxieties of Russian Pastoral, 1738–1833».

204

Так, выход второго издания своих сочинений, сразу за первым, он объяснял желанием представить публике исправленные стихи, чтобы те, «когда покажутся в столицу, не первые пошли обертывать корицу» (парафраз стихов Горация). Зоилы, в свою очередь, отталкиваясь от тех же горацианских стихов, утверждали, что бесчисленные сочинения графа шли на завивку волос, усов, обертку для конфет, пирогов, патронов, заклейку окон или прямо на подтирку.

205

Хвостовскую страсть к множественным эпиграфам из его собственного творчества комически обыгрывает князь Вяземский в цикле блестящих пародий на притчи графа Дмитрия Ивановича, открывающемся целой серией выписок цитат из его сочинений [Арзамас 1994: II, 182–195].

206

Так, например, к пятому исправленному (то есть исправленному пять раз) изданию «Андромахи» Хвостов пишет предисловие, в котором четко формулирует свою главную литературную цель: «Присвояя сие безсмертное творение нашей словесности и театру, я льщу себя надеждою, что оное и даже с недостатками своими принесет удовольствие посещающим зрелища и пользу молодым трагикам; оно покажет на отечественном языке те сладостные и живоносные ключи, из которых Расин почерпал безсмертные красоты творения его наполняющия; покажет, что настоящая трагедия состоит не в натянутых приключениях и разговорах, но в подражании природе, в живом описании страстей, в сохранении свойств, каждому лицу данных; и наконец в истине, вдохновении, правильности и чистоте слога» (курсив мой. – И.В.; с. 196). Если бы его только послушали!

207

«Русская аристократия, – писал Тынянов, – выдала литературе сардинского графа Хвостова и грузинского князя Шаликова, застрявших в 20-х годах представителей двух старых литературных систем» [Тынянов 1977: 542].

208

«Я полу-Хвостов, – признавался Пушкин Дельвигу в 1823 году, – люблю писать стихи (но не переписывать) и не отдавать их в печать (а видеть их в печати)» [XIII, 75]. На свое сходство с осмеянным графом указывали Карамзин («я совершенный граф Хвостов по жару к музам» [Карамзин 1866: 408]) и Вяземский.

209

Как пишет Н.Н. Мазур, готовность Хвостова жертвовать своим состоянием и репутацией здравомыслящего человека во имя любви к поэзии превращала его в глазах наиболее проницательных современников «из неистового рифмача в истинного метромана» [Мазур: 159].

210

В 1824 году молодой Языков писал об исключительности Хвостова: «в поэзии всего несноснее посредственность; веселее читать Хвостова – тогда по крайней мере смеешься» [Языков: 120].

211

Автор очерка о Хвостове В.П. Бурнашев (сочинитель, склонный ко лжи и графомании) выражал уверенность в том, что «своею метроманиею, своею назойливостью и, главное, своею наивною и комическою самовлюбленностью в свои виршеизвержения» сардинский граф Хвостов (равно как и его современник грузинский князь Шаликов) положительно за пояс заткнет «таких стихоплетов, какие были у французов» [Бурнашев: 3]. Это тот случай, когда я абсолютно согласен с «известным вралем» Бурнашевым [Тынянов 1977: 303]: да, и плохие писатели у нас лучше, чем у них.

212

«Наследник истинный Хвостова, / Москвы посмешище – Сушков»; «Гербель в нашем поколеньи, / Что в минувшем граф Хвостов» (Щербина) [лень искать ссылки. – И.В.]. (Точнее так: «…В круговращеньи / Исторических веков / Все – одни лишь повторенья: – / Гербель в нашем поколеньи, / – Что в минувшем был Хвостов». Щербина Н. Альбом ипохондрика. Л., 1929. С. 56, 61. – Прим. ред.)

213

Буйда, Кузьмин, Шайтанов, Бойм, Щербинина. Само слово «графоман», по наблюдению критика, «попадает в названия сетевых изданий, писательских клубов, книжных магазинов и самих литературных произведений» (повести Ю. Кувалдина и Г. Щекиной, роман А. Шалина, «мемуарную мистификацию» Б. Рублова, автобиографию М. Ардова «Монография о графомане») [Щербинина].

214

Смотрите: В.Ф. Лурье, http://www.ruthenia.ru/folktee/CYBERSTOL/I_AM/dev_albom.html.

В бабушкином случае эта незамысловатая надсоновщина потом перешла в ахматовщину, а в 1950–1960-е годы – в увлечение стихами Евтушенко, Ахмадулиной и… Асадова.

215

О религиозных корнях заучивания стихов наизусть, мнемоническом братстве русской интеллигенции и роли поэзии в ГУЛАГе в своей недавней работе хорошо пишет Михаил Гронас (см.: [Гронас]).

216

Надо заметить, что эта пьеса сильно задела сословные чувства графа. В ее любовной интриге он усмотрел несправедливую и опасную проповедь равенства дворян и простолюдинов. «Русскому стыдно, – писал он в дневнике, – ругаться над тем, что ограждает благоденствие знаменитой части народа. Неужели хотят нам проповедывать, чтобы отдавать дочерей наших в замужество за сыновей собственных наших рабов?» [Западов: 388]. Хвостов заключает свою дневниковую запись «прекрасным замечанием» об этой пьесе своего родственника А.С. Хвостова: «…отыми имя государя, [и] сия пиеса понравится на якобинском театре среди возмущения парнасского, ибо защищает чернь, а бранит дворянство» [там же]. Думается, что именно по этой причине патриотическая пьеса, имевшая столь шумный успех у столичной публики, так и не была опубликована.

217

«Балет имел подобное действие: одно пошевеление знамени с надписью за отечество, доводило зрителей до исступления. От сильного сердечного чувствования все то плакали, то кричали, то рукоплескали. Сии представления даны были несколько раз сряду. Некоторые из зрителей, вышед из театра, на другой день бежали прямо в комитет записываться в ряды ополчения» [Писарев: 335–337].

218

Много лет спустя Хвостов вспоминал, что сбор этого спектакля, назначенный в пользу раненых, составил сумму до 3000 рублей [V, 396–397].

219

Читаем у Михайловского-Данилевского: «30 Августа, когда в Петербурге праздновали отпор, данный неприятелю, в Бородине, армия снялась с лагеря при Крутице и пошла к Вяземе» [Михайловский-Данилевский: II, 308].

220

О «саморазборах» Хвостова (часто вынужденных) пишет Татьяна Нешумова в статье «Зачем натура вновь бесплодна…». Эти «саморазборы» являются еще одним проявлением принципиальной самодостаточности его поэтической утопии.

221

«Когда вышла моя ода на мир с турками, – писал Хвостов в дневнике, – многие советовали мне ее не печатать, зная, что Кутузов в упадке, но я никого не послушался и был столько счастлив, что предварил мнение публики, а публика восхитила мнение правительства, и Кутузова послали против непобедимого Голиафа» [Западов: 386].

222

Петербургские патриоты приняли желаемое за действительное: Бородинское сражение было ими воспринято как великая победа русского воинства, «после которой будто Наполеон отступил на 15 верст», между тем как, по словам историка, «Кутузов ни одним словом не упоминал о победе и отступлении Французов, а только говорил об упорности битвы, мужестве войск, великой потере и намерении своем отойдти за Можайск» [Михайловский-Данилевский: II, 287].

223

Как писал Михайловский-Данилевский, «по тогдашнему образу мыслей не существовало столь великой жертвы, которой не должно было принести для спасения Москвы» [там же: 321]. Эту точку зрения выразил на знаменитом совете в Филях генерал Беннигсен: «Если мы решимся отступить, то никто не поверит, что Бородинское сражение нами выиграно, если последствием его окажется потеря Москвы. Не будет ли это сознанием, что мы проиграли сражение?» [там же: 324].

224

Очевидно, Хвостов включил в название «бородинской оды» слова об освобождении Москвы в самый последний момент.

225

Название оды, написанной Хвостовым в 1814 году.

226

Виницкий И. «Общество мертвых поэтов» // Новое литературное обозрение. 2005. № 1. С. 133–165.

227

Надо сказать, что этот почерк не совпадает с автографами графа, но, как известно, старик вельможа при жизни неизменно пользовался услугами верных секретарей, которых он, возможно, сохранил и в своем новом жилище.

228

К этому стиху сделано в автографе следующее примечание: «Пред крещением святой Владимир ослеп и вновь прозрел, когда вышел из купели. Глухота и обретение слуха добавлены Автором для усиления образа и с оглядкой на прекрасное стихотворение А.С. Пушкина “Пророк”» (личный архив автора этого отдохновения).

229

В полученном мною автографе первые четыре буквы этого слова подчеркнуты жирной чертою. – И.В.

230

«Автор хочет сказать, что чудесная прозорливость князя привела со временем к созданию Российского Государства, сильного своей правдой и воинством, к сосцам коего до сих пор приникают братские народы и государства» (примечание сочинителя).

231

Это стихотворение, насколько я знаю, не только не включалось в антологии русской поэзии времен Отечественной войны 1812 года, но и ни разу не упоминалось в литературе, посвященной поэтическим откликам на знаменитое сражение. Хвостов не включал эту оду в последующие собрания своих творений.

232

«2-го сентября, – писал Хвостов, – войски Наполеоновы вступили в Москву. Оставляя суждение о сем военным людям и дипломатам, скажу только, что мой Кутузов-Фабий не очень на свое копие возлегал для сохранения Матери градов» [Западов: 388]. В октябре 1812 года Хвостов послал фельдмаршалу свою оду на победу последнего над Портой. Кутузов ответил поэту благодарственным письмом, в котором уклонился от чести именоваться совместником великих русских полководцев: «Вы как бы возвышаете меня перед Румянцевым и Суворовым. Много бы я должен был иметь самолюбия, если бы на сию дружескую мысль вашу согласился. И ежели из подвигов моих что-нибудь годится преподанным быть потомству, то сие только от того, что я силюсь по возможности моей и по умеренным моим дарованиям итти по следам сих великих мужей. Между тем обязанным себя считаю изъявить вам мою признательность, пребывая и проч.» [Кутузов: 300]. О хвостовской эпитафии Кутузову, спасшему отечество, я уже говорил раньше.

233

Два слова о московском доме Хвостова, разоренном Наполеоном. В примечании к одному из своих стихотворений граф вспоминал, что дом, купленный им за шестьдесят с лишним тысяч рублей, был продан после пожара всего за 13 000. В РГИА сохранилось относящееся к 1813 году «Прошение о выдаче пособия действительному статскому советнику Хвостову, имевшему дом в 4-м квартале [Мясницкой части?]» (РГИА. Ф. 1309. Оп. 1. Д. 41. Л. 71–71). Также, по сказанию московских старожилов, земля Хвостова в старой столице «простиралась с половины Гранатного и до половины Георгиевского переулков» и была после пожара «перепродана по участкам разным лицам» [Святославский: 96]. О петициях московских дворян, потерявших во время пожара движимое и недвижимое имущество, см.: [Мартин: 210–214].

234

Колоритная внешность комедиографа была предметом многочисленных насмешек его литературных противников (арзамасский князь Шутовской). Театрал С.П. Жихарев вспоминал о нем как об очень толстом и неуклюжем человеке, плешивом, «с огромным носом и пискливым голоском» [Жихарев: 58].

235

http://lj.rossia.org/users/arhaist/499380.html.

236

Сын отечества. 1812. № 4.

237

«Ах, мог ли кто помыслить, что после Петра Первого и Екатерины Второй случится то с Москвою, что случилося! Политики, может быть, скажут, что так было надобно для спасения вселенной… а я с потерей жизни моей готов спорить со всеми политиками мира, что так было не должно: что общее спасение не могло быть основано на погибели Москвы, как от ошибки политики, и что необходимость сей жертвы не есть необходимость лучшего плана, но из худого лучше… или крайность в беде ошибкою навлеченной! Так! Милостивый государь! Так: время уже то прошло, когда политики имели право зажимать рты усердной правде: работа их кончена и обнаружена: общее страдание, общая напасть дают свое право каждому страждущему и бедствующему уму и сердцу вслух говорить о том, что видят, разумеют и чувствуют!» (Письмо к Хвостову от 5 ноября 1812 года [Николев: 410–411]).

238

Эпиграфом к первой части стали стихи из «Лироэпического гимна» Державина. В глазах современников он и Хвостов были, очевидно, главными певцами войны 1812 года. Во второй части «Собрания» было напечатано стихотворение Хвостова «На возвращение ополчения»: «России мощные сыны миролюбивы, / Святя крестом чело, неся в руках оливы, / Слезами окропя священны знамена, / Гласят Отечеству: Европа спасена!..» (Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году. М., 1814. Ч. 2. С. 203).

239

Ростопчин прибыл в Москву 24 октября 1812-го. Шаховской уехал из столицы в самом конце месяца.

240

Эту оду Хвостов впервые прочитал в Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств 18 июля 1812 года. Как говорилось выше, в октябре 1812 года он послал ее фельдмаршалу Кутузову, который отвечал ему благодарственным письмом от 4 ноября 1812 года.

241

В последних строфах «бородинской оды» Хвостова можно услышать отголоски программных слов императора Александра, обращенных к Ростопчину после бегства неприятеля из столицы, – о том, что «пожар Москвы потушен кровию его» (то есть врага), «под пеплом ея лежат гордость его и сила», что «уже обращенный в бегство неприятель, предав на посечение тыл свой, льет кровавые токи по следам своим» и «гордая и праведная месть» за Москву преследует его [Михайловский-Данилевский: IV, 312].

242

Русский вестник. 1814. Кн. 5. С. 19–20.

243

Об истории этого стиха в русском общественном сознании см. заметку А.М. Ранчина «Как генерал Раевский чуть полковником Бергом не стал» в его книге «Перекличка Камен. Филологические этюды» (М.: Новое литературное обозрение, 2014).

244

С 1819 года Д.С. Меньшенин был членом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. В 1820 году он представил на обсуждение общества переводные отрывки из Lettres a Sophie, sur la physique, la chimie et l’histoire naturelle, par Aime Martin, «О разложении воздуха и о теории горения» и «О тяжести воздуха».

245

Послание Ломоносову о Рудословии. Читано в третьем годовом собрании Санктпетербургского Минералогического общества. Генваря 7 1820. Сочинение Графа Хвостова, Почетного Члена онаго Общества. С.П.б. 1820, в типографии Императорского Воспитательного Дома, в 4, 10 стр.; Epitre à Lomonossoff, traduite du russe par le comte Grégoire de Solticoff. Ptrsb., impr. de N. Gretsch, 1820. 4°. 8 p. non numérotées.

246

«Автор наш, избегая иностранного и сложного речения Минералогия, употребляет Рудословие и Рудослов» [II, 208]. См. в «Словаре Академии Российской»: «Наука, знание о рудах; иначе Греческим словом называется Минералогия… Упражняющийся в рудословии» (1794. Ч. V. С. 197–198). К слову сказать, в 1819 году Хвостов был участником дружеского литературного кружка, члены которого писали записочки по-славянски!

247

Хвостов явно вдохновился ломоносовским «Словом о рождении металлов от трясения земли» (1757). Непосредственно минералогические термины, щедро рассыпанные по посланию, заимствованы автором из «Подробного словаря минералогического», составленного академиком В.М. Севергиным (1806–1807). Еще одним источником послания была книга А. Теряева «История минералогии, или Краткое изображение основания, приращения и усовершенствования оной науки, особливо в последнее двадцатилетие», вышедшая в Петербурге в 1819-м.

248

«The mine in German Romanticism, – пишет исследователь, – is a mine of the soul, not a technological site» [Жолковски: 28]. В немецкой романтической традиции рудник служил символом «history, sexuality, and psychic discovery» [там же: 58].

249

В письме к Хвостову псковский архиепископ Евгений поздравил автора «с сим сочинением, доказывающим и оправдывающим ваше сочленство в минералогическом обществе» [Евгений 1868: 179].

250

Обратите внимание на позднейшее метафорическое совмещение этих двух планов в известном стихотворении В.В. Маяковского: «Поэзия – / та же добыча радия. / В грамм добыча, / в год труды. / Изводишь / единого слова ради / тысячи тонн / словесной руды» (цитирую по памяти).

251

О происхождении и «технологии» русской хвостовианы посмотрите, пожалуйста, также работы М.Г. Альтшуллера (2007) и А.Ю. Балакина. «По иронии судьбы, – пишет Балакин, – предсказанное Пушкиным “бессмертье” обрели не стихи самого графа, а легенда о бездарном графомане» [Балакин 2011: 43].

252

Смотрите, в частности, приписку П.А. Вяземского к письму Карамзина к Дмитриеву от 2 сентября 1825 года [Карамзин 1868: 404].

253

У Хвостова: «Кремнистаго ничто, и огнь не раздробляет, / Одна лишь кислота род оный растворяет. [Примечание Хвостова: Плавиковая кислота] / Породы этой мы довольно видим чад: / Там оникс, хризолит, топаз, рубин, агат. / Другой, смокаяся текучей мокротою [Примечание: Вторый глинистый] / Легко сседается от пламеннаго зною. / Нет нужды изчислять чад племени сего, / Прозрачные квасцы родились от него» [II, 71, 208].

254

От известной нам лапидарной эпиграммы второй половины 1800-х годов «На рождение лирика» («Пегас под бременем лирических творцов / С надсады упустил, и вылился Хохлов») до эпиграммы П.А. Вяземского 1825 года «Хвостов на Пинде соловей»: «‹…› В Сенате он живой покойник, / И дух нечистый средь людей – то есть вонючий» [Арзамас 1994: II, 391].

255

«Это меня тронуло, – писал Карамзин Дмитриеву 12 января 1820 года, – меня, холодного Меланхолика» [Карамзин 1866: 352].

256

Тургенев, считавший чтение Карамзина событием национального значения, специально отмечает присутствие на этом собрании министра духовных дел и народного просвещения князя А.Н. Голицына, членов первого департамента Сената, а также высших церковных иерархов. Среди присутствовавших были также члены Государственного Совета, первые чиновники двора и генерал-адъютанты императора (Сын отечества. 1820. Январь. С. 96). В научной литературе указывалось, что главы о царствовании Иоанна вызвали негативную реакцию некоторых консервативно настроенных слушателей. В пример обычно приводятся слова будущего митрополита Филарета, присутствовавшего на этом заседании [Козлов: 99]. Между тем высказывание Филарета о том, что лучше бы было, если бы Карамзин ограничился изображением одного лишь светлого периода царствования Иоанна, относится к 1860-м годам и свидетельствует, скорее, об эволюции мировоззрения Филарета после декабрьского восстания. В январе 1820 года выступление Карамзина (безусловно, санкционированное самим императором) воспринималось современниками как полностью триумфальное.

257

В ноябре 1819 года Каразин был утвержден действительным членом Вольного общества любителей российской словесности и уже в декабре этого года был избран его вице-президентом. Весной 1820 года он читал программную (и весьма конфронтационную) речь об ученых обществах и периодических сочинениях в России, в которой призвал сотрудников Общества «посвятить себя занятиям более мужественным», чем «вздохи сказочных любовников», «шарады», «соблазнительные элегии, или стишки в альбом»: «Вместо того, чтобы описывать в десятитысячный раз восход солнца, пение птичек, журчание ручейков, употребим те же дарования, то же счастливое воображение на предметы более дельные». Каразин, в частности, призывал современных литераторов «с Тацитом и Карамзиным» «углубиться в историю народов». Подробнее о деятельности Каразина см. [Базанов: 166–167; Грачева: 24–41].

258

Статья Каразина-Украинца, описывающая «праздник Российской Академии», на котором он «вчера» был гостем, датирована 10 января 1820 года.

259

Сравнение Карамзина с Геродотом, читавшим свою «Историю греко-персидских войн» на протяжении Олимпийских игр, восходит к 1818 году. В стихотворении Батюшкова «Когда на стогнах Олимпийских…», обращенном к творцу «Истории государства Российского», поэт применяет к себе образ историка Фукидида, плакавшего от восторга при чтении Геродотом его истории (в основе стихотворения лежит рассказ из «Эмилиевых писем» М.Н. Муравьева) [Батюшков 1977: 378, 588].

260

Чтению Карамзина предшествовала своеобразная торжественная прелюдия. Собрание открылось речью президента Академии вице-адмирала Шишкова «о пользе сего заведения и обязанностях его членов», не ограничивающихся «языком», но простирающихся «на нравственность и другие существенныя блага отечества». Затем непременный секретарь академии П.И. Соколов (тот самый, что два года не давал ходу хвостовскому Буало) читал свой перевод из Тита Ливия. Потом переводчик Гомера Николай Гнедич, «славный чтец экзаметров», восхитил присутствовавших «переводом В.А. Жуковского из Овидиевых превращений Кнейкса и Алционы – переводом, исполненным красот, близким к оригиналу, и доказывающим, как день, сродство древних языков с нашим отечественным». Только после этого «приуготовления» (по выражению Каразина) началось выступление Карамзина [Каразин: 94–95].

261

Комическое описание Тургеневым заседания минералогического общества вписывается в традицию арзамасских изображений скучных беседных собраний. Выпад против покойного министра внутренних дел П.О. Козодавлева также имеет «арзамасское» происхождение. «В кружке Вяземского – Тургеневых, – пишет Л.Я. Гинзбург, – Козодавлев… пользовался репутацией бездарности» [Вяземский 2000: 268]. В должности министра внутренних дел (с 1810 года) Козодавлев заинтересовался вопросами отечественной промышленности. В частности, он настаивал на разведении кунжута, стремясь заменить кунжутным маслом оливковое. В 1819 году, по поводу смерти Козодавлева Вяземский писал А.И. Тургеневу: «Я спрашиваю у Булгакова, правда ли, что Козодавлева уже соборовали кунжутным маслом?» [там же].

262

В этом стихотворении Хвостов создал несколько удачных парафраз поразивших его мест из «Истории», в частности смелой речи боярина Шереметева: «Средь многолюдия у всех и взор и дух / Преобращенными в один казались слух; / И можно ль не внимать средь тяжкия печали, / Как чувствами себя Славяне отличали? / При казни за сребро ответ боярин дал: / “Я к Богу с нищими богатство переслал”» [III, 143]. Посмотрите у Карамзина в печатном тексте IX тома: «Ужас Крымцев, Воевода, Боярин Иван Шереметев был ввержен в душную темницу, истерзан, окован тяжкими цепями. Царь пришел к нему и хладнокровно спросил: “где казна твоя? Ты слыл богачом”. Государь! – отвечал полумертвый страдалец. – Я руками нищих переслал ее к моему Христу Спасителю» [Карамзин 2002: 16]. Как мы знаем, Хвостов, следуя по стопам Карамзина, сам написал несколько «исторических» сочинений. Скорее всего, опубликованная в октябрьском номере «Невского зрителя» эпиграмма Рылеева «Не диво, что Вралев так много пишет вздору, / Когда он хочет быть Плутархом в нашу пору» (Невский зритель. 1820. № 10. С. 85) метит не в историографа Карамзина (версия Готовцевой и Киянской), но в историка-самозванца Хвостова [Готовцева, Киянская: 213–214].

263

Хвостов указал в примечании, что его послание к Дмитриеву было прочитано в Вольном обществе любителей российской словесности, а затем «напечатано в Журнале онаго, а после в полном издании 1821 года» [III, 179]. В брошюре «О знаменитости Переславля Залеского» (1821) Хвостов сообщал о своей дискуссии с Карамзиным, состоявшейся после чтения отрывков IX тома [Хвостов 1821: 17–18].

264

Возможно, Дмитриев считал, что из-за боязни испортить отношения с редактором «Вестника Европы» М.Т. Каченовским, главным противником Карамзина в эти годы (читайте далее).

265

Раздражение Дмитриева, по всей видимости, вызвали неумеренные восторги автора (под псевдонимом «Украинец», как уже говорилось, скрывался Василий Каразин) в адрес президента Академии Шишкова. «[В]еличественный старец, коего некогда предполагали противником Карамзину, – писал Каразин, – вручил ему с радостным лицом, на котором доброе сердце изображалось, в присутствии всей публики сию медаль от лица Академии». В свою очередь, Дмитриеву очень понравился спокойный и лаконичный отчет о торжестве историографа, опубликованный в журнале «Благонамеренный». В центре внимания анонимного автора этой статьи находится не «величественный старец», снисходящий в благородном порыве до историографа, но сам виновник торжества Карамзин – российский Тацит: «Все посетители встали, громкия рукоплескания раздались в зале и продолжались несколько минут. Случай первый у нас в своем роде, день незабвенный в летописях Академии и, может быть, в сердце того, кто был виновником столь искренняго и единодушнаго восторга» [Дмитриев 1898: 18]. Писарскую копию этого отчета Дмитриев переслал в письме к Вяземскому. Заметим, что и сам Карамзин в письме к Дмитриеву указывал на аплодисменты в свой адрес как явление неслыханное на академических заседаниях [Карамзин 1866: 352].

266

Как указал Вацуро, еще в 1800-е годы Дмитриев и его друзья намекали на украинское происхождение Каченовского как причину его ошибок против русской орфоэпии и фразеологии [Вацуро 1989: 176]. В 1818 году в «Вестнике Европы» Каченовский опубликовал антикарамзинские статьи «К господам издателям “Украинского вестника”» (издателем журнала был Каразин) и «От Киевского жителя к его другу» (№ 13. С. 39–51; № 18. С. 122–127).

267

Извольте посмотреть также следующий отклик на минералогическое собрание в «Сыне отечества»: «7 Января происходило торжественное годичное собрание Императорского Санкт-Петербургского Минералогического Общества, которое составилось за два года перед сим под председательством Г. Тайного Советника Барона Б.И. Фитингофа, и уже может считаться, по своим отличным и общеполезным успехам, наравне с первыми Сословиями нашего отечества» (Сын отечества. 1820. № 1. С. 91).

268

Начиная с 1818 года Каченовский систематически критиковал в своем журнале «Историю государства Российского» за ненаучный подход к историческим документам. Младшие друзья Карамзина, ведомые давним противником Каченовского Дмитриевым, объявили литературную войну «зоилу». В письме к Вяземскому от 26 января 1820 года Дмитриев иронически упоминает о подвиге Шишкова, признавшего победу Карамзина: «Вероятно, любезный Тургенев уведомил уже вас о торжестве историографа и вместе о прекрасном подвиге президента Академии. О Како! где твой яд, и где твоя победа…? NB. Это относится к обоим какам» [Дмитриев 1898: 16]. Под одним из этих «как» (скатологическое «како» – славянское наименование буквы «к»; использовалось в эпиграммах на авторов, чьи фамилии начинались этой литерой: «твореньем Кака» князь Д.П. Горчаков называл 1-ю сатиру Капниста [Степанов 1989: 120]) Дмитриев подразумевал, по всей видимости, Каченовского, которого он когда-то обозвал «плюгавым выползком из гузна Дефонтена» (в 1818 году это «определение» подхватил в своей эпиграмме на Каченовского А.С. Пушкин). В «Послании к Михаилу Трофимовичу Каченовскому» (1820) Вяземский называл последнего низким врагом талантов, жалким завистником, для которого «счастливца свежий дар – колючий терн». О войне Дмитриева и его друзей с Каченовским смотрите: [Вацуро 1989: 176; Орлов: 243–244; Козлов]. Под вторым «како» мог подразумеваться Каразин.

269

Дмитриев имеет в виду вышедший в 1818 году перевод Хвостова «Науки о стихотворстве» Буало «с примечаниями Казанскаго императорскаго университета г. профессора Городчанинова».

270

Дмитриев ссылается здесь на известный афоризм, атрибутируемый графу Ж. – Л. де Бюффону: «Le génie n’est qu’une plus grande aptitude à la patience». Слова Бюффона цитировал Карамзин в «От чего в России мало авторских талантов?»: «Бюффон странным образом изъясняет свойство великого таланта или Гения, говоря, что он есть терпение в превосходной степени. Но если хорошенько подумаем, то едва ли не согласимся с ним; по крайней мере без редкого терпения Гений не может воссиять во всей своей лучезарности. Работа есть условие искусства; охота и возможность преодолевать трудности есть характер таланта» [Карамзин 1848: 529].

271

Это требование Дмитриев нашел в статье секретаря графа Хвостова Ивана Георгиевского «Взгляд на стихотворения певца Кубры. (Посвящается обществу российской словесности»), вышедшей в августовском номере «Невского зрителя» за 1820 год. Автор этого длинного панегирика, представленного «под видом аналитического разбора» [Георгиевский: 182], писал, что «доселе» разделялись оды «на Пиндарические, Горацианские и Клопштокские», а «в нашем отечестве на Ломоносовские, Бобровские и Державинские». Между тем, по мнению автора, необходимо добавить к этому классификационному списку оды «Хвостовские, Петрова и Капниста». В первых, пишет критик, есть «своя черта и собственный образ мыслить и чувствовать» [там же: 182–183]. Панегирик Георгиевского был вскоре издан отдельной брошюрой, которую автор переслал Дмитриеву, сопроводив свой подарок просьбой принять участие в задуманном им альманахе «Ковчег». В «ридикюльной» хрестоматии Георгиевского «Карманная библиотека аонид» (СПб., 1821) о Хвостове сказано: «Не упоминая о свойствах хорошего писателя, блистает собственностью и обилием мыслей, совмещенных с философиею, основанною на доброте души. Жаль, что нередко платит дань нетерпению, и от этого видна неосмотрительность» (цит. по: [ОА: II, 486]).

272

Журнал «Невский зритель» выходил с января 1820 по июнь 1821 года (издатель – Иван Матвеевич Сниткин), отличался эклектическим составом участников, но в целом выдерживал либерально-просветительскую позицию (в числе сотрудников журнала были Пушкин, Жуковский, Кюхельбекер и Рылеев, опубликовавший здесь послание «К временщику»). Хвостов был не только постоянным автором журнала, но и, так сказать, его постоянной темой: послания, обращенные к графу, разборы его лирических (собрание стихотворений 1818–1819 годов), драматических («Андромаха») и эстетических сочинений («О прекрасном»). Следует заметить, что издатели «Невского зрителя» «уравновешивали» дифирамбы Хвостову ироническими и даже издевательскими шутками. Так, еще в первом номере этого журнала была напечатана, как уже говорилось, эпиграмма на Хвостова Е.А. Баратынского: «Хоть глуповат подчас Дамон, / Люблю я милого собрата; / Не виноват пред светом он – / Пред ним природа виновата» (Невский зритель. 1820. Ч. I. Январь. С. 103). Обращает на себя внимание и ироническое примечание издателей к статье Георгиевского, посвященной «певцу Кубры»: «Уважая лета и дарования знаменитого Певца Кубры помещаем статью сию» [168]. В мартовском номере журнала за 1821 год было напечатано послание К.Ф. Рылеева «Переводчику “Андромахи” (На случай пятого издания перевода сей прекрасной Расиновой трагедии», в котором, как точно заметил Морозов, пародируются «отзывы самого Хвостова о своих произведениях» [Морозов: LXXIV, 413]; см.: [Готовцева, Киянская: 20].

273

Дмитриева должно было задеть проведенное в этой статье сравнение его собственного творчества с хвостовским. По словам Георгиевского, граф Хвостов «воспевает Неву с таким же пламенным чувством» стихотворства, с каким господин Дмитриев «прекрасно воспел Волгу» [Георгиевский: 170]. Заметим, что это уничижительное для Дмитриева сравнение откликнется в пародийной оде Пушкина, обращенной к его сиятельству графу Хвостову (подробнее об этой оде читайте в последней главе этого сочинения – не пожалеете).

274

Среди поклонников графа Хвостова особой популярностью пользовалось «Послание к Ломоносову о рудословии». «Кого не восхитит прекраснейшее послание ваше к Ломоносову о рудословии? – писал протеже Хвостова, казанский поэт Ф.М. Рындовский. – Оно богато силою, выразительностью и пленительным разнообразием поэтической живописи; но есть некоторыя отличительнейшия места, ознаменованныя неизгладимою печатью севернаго барда… ваше сиятельство сами лучше всякого другого знаете сии так-сказать чудесныя места: их нельзя читать без восторга, нельзя не восхищаться ими!» [Колбасин: 158].

275

Российский архив. М., 1991. С. 30.

276

Грифон, одно из многочисленных литературных прозвищ Хвостова, происходит от французского «griffonner», то есть «пачкун, кропатель». Приведу в пример обращение к Хвостову в юношеском стихотворении А.С. Пушкина: «Скажи, по милости, Грифону, / Ползком ползущу к Геликону, / Чтоб перестал совсем писать / И бедных нас морить от скуки» [I, 354].

277

Дмитриев имеет в виду следующие публикации в «Отечественных записках» Свиньина, напечатанные одна за другой: «Модель новой Исаакиевской церкви» (ч. 2, № 4, с. 215) и «Выписка из письма священника Иоанна Абдорского о достопамятностях церкви Казанския Божия Матери, в селе Выползовой Слободке, принадлежащем графу Дмитрию Ивановичу Хвостову» (там же, с. 222). В конце этой «Выписки», как мы помним, автор произносит хвалу «в честь российского дворянства, отличающегося пламенной любовью к религии и ревностью к Богу».

278

Возможно, за этим криптонимом стоит хвостовский издатель, панегирист и клиент Авксентий Мартынов.

279

Н.П. Рейнсдорф – поэт, член ВОЛСНХ с 12 февраля 1820 года (по предложению А.Е. Измайлова). На этом заседании были прочитаны его «Рассуждение о басне» (перевод с французского), «Романс», «Стансы» (перевод с французского сочинения одного пленного офицера). При избрании в члены общества получил четыре голоса против. В том же году представил «О поклонении водам» (перевод с французского) и отрывки из Овидиевых превращений и «Надписи к портрету А.С. Шишкова». В «Невском зрителе» опубликовал антологическое стихотворение «К статуе Ниобы». 21 октября был исключен из списка действительных членов ВОЛСНХ вследствие кончины.

280

По словам исследователя, «поносы, испражнения и “большая нужда” связывались современниками с именем графа Хвостова» [Березкина: 11].

281

Амелин Максим. Графу Хвостову, при выходе из печати избранных его сочинений // Гнутая речь. М., 1992–1996. Послушайте авторское исполнение этого стихотворения здесь: http://lj-editors.livejournal.com/76605.html.

282

«La Promenade du mois de mai nous était parvenue dans le tems de sa publication; mais nous n’avions pas jugé à propos de parler de ce petit poème de circonstance, auquel nous ne pensions pas que l’auteur lui – même attachât une grande importance. Nous y avons remarqué beaucoup de lieux communs, nous dirons même de trivialités; s’il se propose défaire entrer ce morceau dans ses œuvres, nous appellerons principalement son attention sur plusieurs passages des pages 5, 10, 15 et 18» (Revue encyclopédique (1826), t. 32, p. 673). О страшной обиде Хвостова на это издание и организованной им кампании за восстановление его репутации на Западе мы уже говорили.

283

Первым на «заимствования» из «Майского гулянья» в «Народном доме» Заболоцкого обратил внимание замечательный исследователь и поэт А.Н. Егунов. Как пишет Татьяна Никольская, обнаруженные им «совпадения в этих текстах были удивительные и говорили о знании Заболоцким поэмы Хвостова, повлиявшей на поэтику Заболоцкого обэриутского периода» [Никольская]. К сожалению, текст этой новаторской статьи Егунова не сохранился.

284

Издатель и редактор сочинений Хвостова Авксентий Мартынов писал в восторженной рецензии на «Майское гулянье», опубликованной в «Украинском журнале»: «После веселого изображения ремесленника, после романтической картины печального, можно ли было ожидать столь внезапного и смелого перехода к толико сильным ощущениям и столь высокому предмету? Вот одно из отличительных свойств истинной поэзии! Вот поэзия чувства и восторга! Вот черта великого таланта!» (Украинский журнал. 1824. № 14. С. 66).

285

В мае же были опубликованы отрывки из этого стихотворения в «Благонамеренном» и «Дамском журнале».

286

Арзамасская Кассандра (Тургенев) как в воду глядела.

287

Комментаторы спорят о том, какую именно глупость Милорадовича имел в виду Пушкин (Гиллельсон, Кумпан, Кулагин). По версии Кулагина, такой глупостью было решение Милорадовича поместить в ротонде Воксала портрет певца Екатерингофа. Гипотеза, по нашему мнению, не очень удачная. Скорее всего, глупостью графа Пушкин считал создание самого этого полного дурацких затей парка. Заметим также, что Пушкину могла быть известна эпиграмма на Милорадовича, приписывавшаяся А.Е. Измайловым Хвостову «Строителя забав не любят, видно, музы: / Его несчастливы с Харитами союзы; / Что он ни затевал, / То все вода снесла или огонь пожрал» (намек на петербургское наводнение 1824 года и пожар в Екатерингофе).

288

«Хвостов, – пишет Тынянов в статье «О пародии», – шлет свой мраморный бюст морякам Кронштадта. ‹…› Хвостов раздает свои портреты по станциям. Вместе с тем рисунок к басне Измайлова “Стихотворец и черт”, героем которой является навязчивый стихотворец – с совершенно явными намеками на Хвостова, – попадает в лубок…» [Тынянов 1977: 306].

289

В протоколе заседания Академии от 22 мая 1809 года говорится: «Его Сиятельство граф Дмитрий Иванович Хвостов сообщил для Зала Академического собрания живописный свой портрет и во время собрания читал сочиненные им стихи к живописцу, оный портрет писавшему» (цит. по: [Мухин: 306]).

290

Отсюда прямой путь к вымышленному «портрету» Козьмы Пруткова (в плаще-альмавиве, с двумя бородавками и лирой) и сопутствующему этому портрету стихотворению «Когда в толпе ты встретишь человека…».

291

Об успехах промышленности в России вообще и в особенности о фарфоровой фабрике купца Попова // Отечественные записки. Ч. 24. № 66. С. 117.

292

«Я набожно следовал правописанию подлинника, – сообщает князь Петр Андреевич своим корреспондентам. – Я снял портрет со стены для списания стихов и оставил его на столе; хозяйка, принужденная повесить его опять на место, сказала при сем: “Ох, какой же неугомонный этотъ граф! Все проезжающие снимают его. Примите сию бедную дань и приобщите ее к богатым материалам, собираемым вами в Музеуме Хвостовском”» [Карамзин 1866: 403–404].

293

«Граф Хвостов, – писал в 1818 году знакомец Дмитрия Ивановича, харьковский профессор В.Г. Маслович, – имеет уже 60 лет, росту среднего, несколько сутуловат, в лице и корпусе больше полон, но в ногах сух. Волосы у него зачесаны вверх. Одевается довольно неопрятно, жилет всегда замаран табаком. Фрак на нем по большей части истемна-серый, а исподнее всегда короткое немецкое, еще более жилета замаранное. Сапоги большие, длинные и сверху с заворотившимися голенищами. Походка его особенная, ноги волочатся по земле, а колени согнуты, но это, надо думать от лет, а не от худой привычки…» [Зуев: 71]. Сравним с этим описанием известную нам подлую эпиграмму Дмитриева: «Подзобок на груди, и подогнув колена…»

294

По словам историка русского театра, этот спектакль был торжеством графа Хвостова. В театре собралось много вельможных друзей сочинителя, которые в конце спектакля вызвали его аплодисментами. Новое издание перевода «Андромахи» было напечатано ко дню премьеры и продавалось при входе в театр [Арапов: 300].

295

О ноге Колосовой смотрите другую эпиграмму Пушкина «Все пленяет нас в Эсфири».

296

Невольный перифраз известного стиха Хвостова из перевода «Андромахи»: «Она, держа кинжал и продолжая речь, / Простря на небо взор, в себя вонзила меч» (привожу во памяти).

297

Кулагин неточно приводит текст надписи: «Э Катерингофа Бард» [Кулагин: 114] (у Пыляева: «Катрингофа»).

298

Сравните у Пыляева: «Перерождение Екатерингофа в 1823 году внушило графу Д.И. Хвостову написать на этот случай торжественную оду. Благодарный устроитель Екатерингофа гр. Милорадович приказал на вечныя времена повесить портрет поэта в зале вокзала и долгое время посетители Екатерингофской ротонды любовались чертами певца Кубры с оригинальною подписью “Э Катрингофа Бард”» [Пыляев: 87].

299

Последние четыре строки были исключены автором из текста стихотворения в издании 1829 года. По всей видимости, после смерти Милорадовича в городе на Неве они могли показаться автору неуместными. Вместо этих стихов Хвостов написал примечание о заслугах Милорадовича перед отечеством и его трагической кончине «от недостойной руки 1825 года Декабря 14-го дня» [II, 236].

300

Исследователи «поэтики Хвостова», начиная с Вас, дорогой коллега, прежде всего обращают внимание на семантические «принципы» причудливого мира этого автора (Альтшуллер, Кобринский, Сливкин, Махов). Объектом научного анализа, на наш взгляд, должны стать и осмеянные современниками феерические ритмика, фонетика и синтаксис Хвостова – «предшественника» не только обэриутов, но и Крученых и Хлебникова. О «графоманской поэтике» у Хлебникова в контексте классической «плохой» поэзии XIX века обязательно посмотрите известную статью Жолковского «Графоманство как прием: Лебядкин, Хлебников, Лимонов».

301

Своего рода аналог знаменитых стихов, приписывавшихся «предшественнику» Хвостова на комическом Олимпе В.К. Тредиаковскому: «Императрикс Екатерина, о! / Поехала в Царское Село».

302

В свою очередь, современный бард Хвостова Максим Амелин постарался исправить графа, вписав это наименование в классический пятистопный ямб: «Певец Кубры, бард Екатерингофа / И прелагатель Буало – с тобой…»

303

С литературно-генетической точки зрения этот прием интересен как прообраз авангардисткого (кубистического) дробления и графического написания слов (Каменский, Крученых). Вообще тема «Хвостов и Крученых» представляется мне не менее перспективной, чем «Хвостов и Заболоцкий» [Егунов], «Хвостов и Олейников» [Альтшуллер 2007], «Хвостов и Введенский» [Сливкин] или «Хвостов и Хармс» [Кобринский].

304

В редакции 1829 года этот стих звучит иначе: «Екатеринин брег сокрылся внутрь валов». О стихах Хвостова, сочиненных «за него» шутниками-современниками, писали Модзалевский, Альтшуллер, Балакин. Замечательно, что мнимые стихи Хвостова не только включались в его «поэтический фонд» на равных правах с «оригинальными», но и вызывали к жизни карикатурные изображения самого сочинителя [Осповат, Тименчик: 249–250]. Добавим к уже известным примерам «отредактированного» Хвостова «красивые» стихи, которые приводит в письме к подруге Софья Салтыкова: «Жил-был елбот, / Который перевозил народ / От Пантелеймона к Михайловскому Замку…» [Модзалевский 1999: 249, 255]. Это несомненная перелицовка старой басни Хвостова «Бот, Нева и море» (Вестник Европы. 1803. Ч. IX): «В Петрополе жил двувесельный бот, / Без дальних он хлопот / Перевозил народ, / Купцов, господ, / От Пантелеймона через Фонтанку к саду. / Ему казалась жизнь подобна аду». Обратим внимание на смелое включение топонима «Пантелеймона» в шестистопный стих (в имени святого ударение падает, как и полагается, на третий слог). Сложнее дело обстоит с атрибутируемой Хвостову «календарной загадкой» «Зимой весну являет лето». Я думаю, эта восхитительная апофтегма представляет собой переработку стихов из хвостовского послания «К Приятелю» (1804), описывающих московский особняк вельможи-меломана – «собрание для множества отрад»: «Там лютой нет зимы, там юная весна, / Там плодоносное и светозарно лето…» [II, 157]. Но я могу ошибаться.

305

В книге Георгия Зуева «Там, где Крюков канал…» эта надпись предстает в транскрипции «Экатерингофа Бард». В свою очередь, Лев Бердников вносит «реалистическую» коррекцию в надпись под портретом Хвостова: «…генерал-губернатор Петербурга граф М.А. Милорадович после воспетого Хвостовым Екатерингофского парка приказал повесить на вечные времена в зале вокзала портрет стихотворца с надписью: “Се Катерингофа бард”, и портрет этот долго украшал возведенную там ротонду» (Новая юность. 2008. № 6; курсив мой. – И.В.).

306

«Его [то есть Екатерингоф. – И.В.] воспевали даже современные поэты и, между прочими, известный граф Д.И. Хвостов, написавший оду – “На перерождение Екатерингофа”, в 1823 г. В воздаяние за это, в вокзале был вывешен портрет графа, долгое время украшавший его стены, с довольно оригинальной подписью: “Э Катерингофа Бард!”» (Живописная Россия. 1881. Т. 1. С. 206–207).

307

«Парк Екатерингоф» (http://www.walkspb.ru/sad/ekateringof.html; также: http://www.citywalls.ru/house14710.html); Курий С. О графе Хвостове замолвите слово // Твое время. 2003. № 2–3.

308

В.И. Ходаневич предположил, что если портрет Хвостова и был вывешен в здании Воксала, то это могло произойти не раньше 1825 года по распоряжению первого арендатора Воксала Арпена на основании личной просьбы Хвостова или «по устному распоряжению/просьбе генерал-губернатора». Весной 1826 года екатерингофские строения были переданы в ведение городской думы: «…тогдашние думцы могли и оставить портрет “смеху ради”, либо убрать (Милорадовича уже не было в живых, не защитит он уже престарелого Хвостова)».

309

Бенуа А.Н. Иллюстрация к поэме А.С. Пушкина «Медный всадник» // Мир искусства. 1904. № 1.

310

Как пишет студентка первого курса вечернего отделения искусствоведческого факультета РГГУ Мария Игоревна Петрова, «Бенуа чрезвычайно остроумно изобразил бюст Хвостова, покоящийся на облаке с нарочито величественным видом, окруженный сияющим ореолом, с тетрадью и пером в руке. Однако ж под облаками, орошенное звуками его стихов, издыхает все живое. Бенуа сделал две иллюстрации к этим строкам…: одну в 1903 году и следующую, куда более острую, о которой только что было сказано выше, – в 1916-м. Это позволяет думать, что художник не мог не высказаться вместе с поэтом на тему всего косного, устаревшего и ненастоящего» (www.yaki-art.ru/pobediteli/petrova-benua.doc).

311

А. Крученых. Сдвигология русского стиха (1923), 500 новых острот и каламбуров Пушкина (1924); Тынянов. Проблема стихотворного языка (разделы 5 и 6). Продуктивная критика тыняновской концепции предложена в: Гаспаров Михаил. Теснота стихового ряда: семантика и синтаксис // Analysieren als Deuten Wolf Schmid zum 60. Geburtstag. Herausgegeben von Lazar Fleishman, Christine Gölz und Aage A. Hansen-Löve. S. 85–95.

312

Перевод: «Я все слышу, говорят о Русской литературе, и мне очень хотелось узнать, кто теперь из русских поэтов пользуется наиболее непререкаемой известностью?» – «Это, конечно, граф Хвостов». ‹…› – «Ах, граф Хвостов! Буду знать, очень вам благодарен!» (Русский архив. Т. 35. 1897. № 2. С. 283). Этот диалог, кажется, представляет собой пародию на знаменитый анекдот о Людовике XIV и Буало. «Кто, по-твоему, лучший поэт моего царствования?» – спросил первый. «Мольер, Ваше Величество», – не задумываясь отвечал Депрео. «Никогда бы не подумал. Ну, тебе виднее…»

313

8 мая 1825 года А.И. Тургенев сообщал Вяземскому, что Дельвиг собирается послать ему с братом поэта Л.С. Пушкиным вторую часть Онегина «и оду на графа Х-ва, и Байрона с примечаниями». По мнению В.Э. Вацуро, Вяземский получил «хвостовскую» оду только в августе 1825 года: в июле он находился на водах в Ревеле [Арзамас 1994: II, 503–504].

314

Хвостов отдавал справедливость «высоким дарованиям и достаточным сведениям в науках о Словесности» Петрова [VII, 253] и напечатал в 1-й части журнала Общества любителей просвещения и благотворения биографию этого лирика, полученную от его сына Ясона.

315

Сравните также стих из первой строфы оды Хвостову, восходящий, по всей видимости, к Петрову: «трясется в Стиксе лютый Пит» [II, 344]. Возможно, что Пушкин обыгрывает здесь и яркие строки из известной оды Хвостова: «Суворов, нанеси глубоких Туркам ран, / Потемкин где и Ты, трясись Стамбул, Султан».

316

К пушкинской «хвостовиане» этого времени относится также известное нам шуточное стихотворение «На трагедию гр. Хвостова, изданную с портретом Колосовой», датируемое исследователями 1821–1824 годами.

317

В качестве «фактических» доказательств, подтверждающих эту интерпретацию, Тынянов привел ироническую отсылку к стихотворению «Вильгельма Карловича Кюхельбекера» в первом примечании к пушкинской оде (о слове «резво-скачет» из стихотворения «Грибоедову» 1821 года, опубликованного в первой книжке «Московского телеграфа») и скрытую цитату из стихотворения Рылеева на смерть Байрона (рифма «промокла – Фемистокла») [Тынянов 1922: 85].

318

Лев Пумпянский писал, что литературно жанр ломоносовской оды, воскрешенный поэтами в эпоху наполеоновских войн, был «добит» в русской поэзии только в 1825 году: «…только с этого времени те, кто ею пишет, стоит бесповоротно вне литературы». И тут же добавил: «…про гр. Хвостова это нельзя сказать, он принадлежит русской литературе» [Пумпянский: 80–81].

319

В середине 1820-х годов Хвостов начинает восприниматься современниками не просто как русский Бавий (или Мевий), постоянный Лжедмитрий русской поэзии, но как абсолютная противоположность Пушкина, анти-Пушкин (так, например, в мае 1823 года А.И. Тургенев посылает Вяземскому «две крайности: Пушкина и Хвостова» [ОА: II, 325]).

320

В.М. Жирмунский выделял три возможных направления в изучении байроновского влияния на поэта: «1. Влияние личности и поэзии Байрона на личность Пушкина. 2. Влияние идейного содержания. 3. Художественное воздействие поэзии Байрона на поэзию Пушкина». Заслуживающим научного внимания Жирмунский считал лишь последнее. По мнению исследователя, в Михайловском Пушкин преодолел свой ранний байронизм (явленный прежде всего в «южных» поэмах) и перешел к «шекспиризму» («Борис Годунов»). Жирмунский осознавал излишнюю прямолинейность этой схемы и отмечал, что «сам Байрон… указал Пушкину путь, выводящий за узкие пределы композиционного замысла лирической поэмы» (жанр комической поэмы, «Беппо» и «Дон Жуан») [Жирмунский 1978: 21, 217]. Ошибка Жирмунского – разделение байронизма на литературный и бытовой. Как показали в своих работах Лотман [1980], Левкович, Вольперт, Евдокимова, Гольдштейн, Долинин, Немировский, для Пушкина суть байронизма заключалась в единстве поэзии и жизненного поведения английского поэта.

321

Это новое творение, по Пушкину, свидетельствует о «возрождении» Хвостова: «А то он было сделался посредственным, как В<асилий> Л<ьвович>, Ив<анчин>-Пис<арев> – и проч. ‹…› Милый, теперь одни глупости могут еще развлечь и рассмешить меня» [XIII, 137]. По убедительному предположению А. Балакина, Пушкин познакомился с хвостовским посланием о наводнении по его рукописному варианту, привезенному поэту «в качестве курьеза» его лицейским другом И.И. Пущиным, посетившим Михайловское 11 января [Балакин 2011: 37]. «Бессмертные стихи» Хвостова о петербургском потопе Пушкин вспоминает в поэме «Медный всадник» (1833).

322

Несколько десятков экземпляров этой «поэмы на наводнение» Хвостова пожертвовал в пользу Российско-Американской компании. «И уже все экземпляры отправлены на остров Ситху для делания из оных патронов», – ехидничал в письме к Дмитриеву А.Е. Измайлов [Измайлов 1871: 986].

323

По словам Чижевского, символическое значение водной стихии в эпоху барокко и классицизма одинаково – «это символ тленности, преходящего, и «быстро-» или «мимо-текущего» времени» [Чижевский: 18]. Смотрите также описание неоклассицистического отношения к морским бедствиям в книге Говарда Ишема (Howard Isham) об «океаническом сознании» («the oceanic consciousness») романтиков: «…sea tempests and disasters were part of God’s design for human experience, and not just the awesome view of nature’s might as defined in the 18th century idea of the sublime» [Ишем: 18].

324

Эта бесстрастная и политически благонамеренная «морская философия», как мы полагаем, спародирована Пушкиным в «Медном всаднике».

325

Хвостов отправил несколько десятков экземпляров поэмы в библиотеку Морского кадетского корпуса и в Российско-Американскую компанию.

326

Катенин обыгрывает здесь строки из своей поэмы «Мстислав Мстиславович», впервые опубликованной в январском номере «Сына отечества» за 1820 год с подзаголовком «Песнь о первом сражении русских с татарами на реке Калке под предводительством князя Галицкого Мстислава Мстиславича Храброго»: «И три раза, вспыхнув желанием славы, / С земли он, опершись на руки кровавы, / Вставал. / И трижды истекши рудою обильной, / Тяжелые латы подвигнуть бессильный, / Упал» [Катенин 1954: 121].

327

Так, например, слово «продерзкий» часто встречается в произведениях Ломоносова: «продерзкий меч»; «корой обводит сестр продерзка Фаетонта». Использует Ломоносов и выражение «мещет громы» («моя десница мещет гром»).

328

У Кюхельбекера: «Восстал Господь! Бог мещет громы / На нечестивые толпы» [Кюхельбекер 1967: 191].

329

Вот, например, преломление этого текста в стихотворении Бориса Федорова: «Прозревший в сердце человеков, / Волшебник дум, Британии певец. / Бейрон – стал за свободу Греков, / Но смертью похищен; оплакан как отец, / Отчизною Ахилла и Омира; / И к родине своей притек чрез бездны волн, / Ей телом возвращен, в Элладе сердцем он, / А вечности его осталась лира» [РВБ: 53].

330

У Хвостова, например, есть стих «на быстро-дерзком корабле». Забыл только, где он его употребил.

331

В 1820-е годы Хвостов пытался играть роль главы партии классиков (кружок поэтов-архаистов долгие годы собирался у него дома). В едкой пародии Н.А. Полевого «Беседа у старого литтератора, или Устарела старина!» (эпиграф из Пушкина) Дмитрий Иванович выведен в образе престарелого лирика Карпа Григорьевича, произносящего целую речь в защиту высокого жанра: «Ода Петрова для меня разнообразнее, живее Ломоносовской, а ла Гинтер, и еслибы у Державина было более вкуса…» (у Хвостова, как мы помним, были с Державиным давние счеты). Карп Григорьевич называет пиндарический жанр «высочайшим созданием духа человеческого в стихотворстве» – это «дитя восторга». Одический восторг, поучает он молодых слушателей, «пробуждает звучный гром пушек, возвещающий победу над врагом, или какое-либо подобное, счастливое, великое событие. Поэт принимается за лиру, и служит отголоском народного голоса» (Московский телеграф. 1831. № 17. Сентябрь. С. 284–286). Наконец, Карп Григорьевич заявляет, что его «назначение – Лирическая Поэзия» и в доказательство того, что и «в нынешнее время есть последователи истинной Поэзии, т. е. изящной, Классической», быстро «выхватывает из кармана тетрадь, развертывает, кашляет, и, не дав никому опомниться», начинает декламировать «Оду, на свирепствовавшую в Москве болезнь, Холеру»: «От стран Гангеса отдаленных, / От дальных Индии морей, / Горящим Югом возмущенных, / Явилась бич, гроза людей… (и так далее – 102 строфы)» (там же). Эти стихи представляют собой пародию на оду самого Хвостова, посвященную страшной эпидемии. Вот они: «Свирепое исчадье ада! ‹…› / Внезапно с берегов Евфрата / До Каспия проник и Волги; / Где он, там сокрушенье, страх; / Там бич несытыя холеры / И смертных тысячи валятся, / Друг другу прививая смерть» [VII, 67].

332

В своей пародии Пушкин имитирует традиционную для оды «фигуру скромности». Приведенные строки, возможно, были навеяны хвостовскими: «Воспламеня певца безвестного средь Мира, / Гласи из уст его правдивую ты речь…»; «Глашу потомству в слух я истину не лесть». Теми же выражениями воспевали и самого Хвостова его присяжные панегиристы: «Безвестен я! но нет забвений, / Чтоб не ценить твоих творений…» (были и другие похожие стихи; поверьте на слово, а то мне лень искать соответствующие цитаты).

333

Чижевский предположил, что идея прощания с морем могла возникнуть у Пушкина в результате конфликта с графом Воронцовым, в результате которого ему пришлось покинуть Одессу и берег моря. «Байроновская» строфа была написана уже в Михайловском. 9–10 октября 1824 года Пушкин переслал Вяземскому законченный текст элегии [Чижевский: 11].

334

По словам Чижевского, к середине 1820-х годов сравнение Пушкина с Байроном, поэтом и человеком, становится communis opinio. При этом Пушкин оказывается заложником отношения пишущих к английскому поэту: так, его байронизм не устраивал не только графа Воронцова, называвшего Пушкина «слабым подражателем малопочтенного образца (лорда Байрона)», но и А.И. Тургенева, Жуковского и Кюхельбекера. В контексте пушкинского байронизма воспринимали современники и первую главу «Евгения Онегина» (Бестужев, Рылеев, Языков).

335

Место «восточных» поэм и «Паломничества Чайльд Гарольда» в поэтическом сознании Пушкина в этот период занимают «Беппо» и «Дон Жуан».

336

Тема поэтического поминовения «раба Божия Байрона» возникает у Пушкина еще в письме к Вяземскому от 8 или 10 октября 1824 года, к которому была приложена элегия «К Морю». «Я было и целую панихиду затеял, – признается Пушкин, – да скучно писать про себя» [XIII, 111].

337

По всей видимости, Пушкин познакомился с этим письмом по французскому переводу («Lettre de Lord Byron a J. Murray, Esq. Au sujet de l’essai du Rev. W.L. Bowles sur la vie et les ouvrages de Pope»), опубликованному в IX томе собрания сочинений Пишо (1821). Байроновские насмешки над схематическим мышлением Боулса, стремившегося определить незыблемые принципы поэзии, были близки Пушкину в период работы над романом «Евгений Онегин» (смотрите письма поэта Рылееву и Бестужеву весной 1825 года). Впоследствии Пушкин несколько дистанцировался от парадоксов Байрона и обещал прислать издателям «Полярной звезды» «очень дельное опровержение» взглядов обоих участников дискуссии [XIII, 173]. К сожалению, этот ответ не дошел до нас (по всей видимости, он был только задуман автором).

338

«Твоя статья о “Аббатстве” Байрона? Что за чудо “Дон Жуан”! я знаю только пять первых песен; прочитав первые две, я сказал тотчас Раевскому, что это chef-d’oeuvre Байрона, и очень обрадовался, после увидя, что Walter Scott моего мнения. Мне нужен английский язык – и вот одна из невыгод моей ссылки: не имею способов учиться, пока пора. Грех гонителям моим» [XIII, 243].

339

В своих воспоминаниях о Пушкине Юзефович писал: «Как теперь вижу его, живого, простого в обращении, хохотуна, очень подвижного, даже вертлявого, с великолепными большими, чистыми и ясными глазами, в которых, казалось, отражалось все прекрасное в природе, с белыми, блестящими зубами, о которых он очень заботился, как Байрон» [ПВС: II, 105–106]. Об уходе Байрона за зубами Пушкин прочитал в книге капитана Медвина, французский перевод которой он читал в 1825 году: «Ses dents étaient petites régulières et blanches je découvris par la suite qu’il prenait de grands soins pour les conserver. Pour cela il se servait de tabac quand il allait d abord au grand air il m a dit qu’il avait l’habitude de grincer les dents pendant son sommeil et que pour y remédier il était forcé de se mettre une serviette entre les dents» [Медвин: 9]. Уход за зубами – аристократическая черта, отличавшая английского поэта. (Лафатер считал белые зубы знаком нравственного здоровья.) Подробнее – ждите мою заметку «Зубы Байрона» (в процессе сочинения).

340

Весной 1825 года А.И. Тургенев с негодованием пишет, что «Пушкин щеголяет не русским чувством и думает, что сердце у него не лежит к России. Байрон имел друзей в Англии; он любил Мура, а Пушкин поднял руку на отца по крови и на отца-Карамзина. Ему хочется быть и в этом Байроном…» [OA: III, 117].

341

Друзья Пушкина уверили его отца (скорее всего, со слов самого поэта), что тот для сына был чем-то вроде леди Байрон для Байрона.

342

Роман с замужней Керн буквально пронизан байроновскими аллюзиями, хорошо понятными его участникам – Анне Петровне, Родзянко и Вульфу.

343

Сравните в этой связи описание Пушкиным времяпрепровождения Онегина в IV главе романа в стихах: «Онегин жил анахоретом: / В седьмом часу вставал он летом / И отправлялся налегке / К бегущей под горой реке; / Певцу Гюльнары подражая, / Сей Геллеспонт переплывал» [VI, 88–89]. Н. Мазур считает, что эти стихи свидетельствуют о дистанцировании Пушкина от своего героя: Байрону «подражал Онегин, а не Пушкин» [Мазур: 197]. Между тем известно, что Пушкин в Михайловском переплывал реку «в подражание» Байрону. Вообще сравнение Онегина с Байроном в этой строфе имеет сложный «миметический сюжет»: Байрон переплывал Геллеспонт в подражание овидиевскому Леандру, Пушкин переплывает Сороть в подражание Байрону, Онегин переплывает безымянную речку, подражая своему создателю. Очевидно, речь идет не столько о дистанцировании Пушкина от Байрона, сколько о романтической самоиронии русского поэта, «заземляющего» и одновременно поэтизирующего свое увлечение Байроном в этот период. О байронических реминисценциях в «Евгении Онегине» см.: Лотман, Набоков, Баевский.

344

В начале 1825 года Кюхельбекер опубликовал это стихотворение отдельным изданием с приложением портрета лорда Байрона.

345

Парафраз известной реплики шиллеровского Дона Карлоса (д. 2, явл. 2), повторившего, в свою очередь, слова Юлия Цезаря: «Двадцать три года! И ничего не сделано для бессмертия».

346

Элегию Пушкина передал издателям «Мнемозины» для публикации Вяземский. Он же переслал список стихотворения Полевому, включившему в «Прибавление» к статье о Байроне пушкинскую характеристику английского поэта.

347

Обратите внимание на показательный в этом отношении призыв Рылеева в письме к Пушкину от 12 мая 1825 года: «Пушкин, ты приобрел уже в России пальму первенства: один Державин только еще борется с тобою, но еще два, много три года усилий, и ты опередишь его: тебя ждет завидное поприще: ты можешь быть нашим Байроном, но ради бога, ради Христа, ради твоего любезного Магомета не подражай ему. Твое огромное дарование, твоя пылкая душа могут вознести тебя до Байрона, оставив Пушкиным» [курсив мой, как обычно. – И.В.].

348

Литературные листки. 1824. Август. Как известно, статья Кюхельбекера вызвала острую полемику в русских журналах (отклики А.Ф. Воейкова, П.Л. Яковлева, Ф.В. Булгарина, В.Ф. Ушакова).

349

В более поздней статье, посвященной творчеству Шихматова, Кюхельбекер полемически заявляет, что хорошим слог может быть, только «когда он будет ознаменован истинным вдохновением и по сему самому мощен, живописен, разителен» [Кюхельбекер 1989: 276].

350

Московский телеграф. 1825. Ч. 1. С. 37.

351

Добавлю, что в романтических тирадах Кюхельбекера Пушкин мог расслышать голос старика Хвостова, считавшего главными эстетическими критериями краткость, разнообразие, важность, звучность, силу, великолепие, быстроту и обилие.

352

В 1820 году граф Хвостов печатает стихи «На смерть Дюка де Берри», заколотого французским террористом Лувелем. В этой оде, как ехидничал Карамзин, смелый сочинитель «дерзнул сказать… что не должно резать людей» и теперь «ждет великодушно смерти от руки какого-нибудь Занда [то есть убийцы боровшегося с либеральной крамолой писателя Коцебу. – И.В.]» (Русский архив. 1884. Т. 22. Ч. 2. С. 381). Хвостова успокоил добрый Жуковский, заверивший его, что жизнь его находится в безопасности. Любопытно, что сразу за шуткой о хвостовской смелости в письме Карамзина говорится о «пиитическом страхе» А. Пушкина «от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм», за которые молодой поэт вынужден был оставить столицу (там же). Причиной высылки, как мы знаем, были не только его либеральные стихи, но и безрассудное поведение: показывал в театре портрет Лувеля с надписью «Урок царям». Это, кажется, первый случай «парного» использования имен Хвостова и Пушкина. А смелость, кстати говоря, у Хвостова была, но особого свойства. Так, например, он утверждал, что в своей оде на мир с Англией (1812) выразил «смелые идеи о ввозе к нам сукон, о патриотизме русских, levee en masse и портрете Наполеона» [Западов: 386].

353

Смотрите о подозрительной деятельности «красного» графа в Швейцарии письмо графа д’Оррера герцогине Виртембергской, опубликованное Семевским [Семевский: 375].

354

Ох уж эти пушкинские сближения. В 1829 году судьба столкнет Пушкина на грязной станции по дороге в Псков с младшим графом Хвостовым, чиновником министерства иностранных дел и камер-юнкером, как и его отец. Хвостов (славившийся, как мы помним, наследственной неряшливостью) читал книгу, «по стенам ползало множество тараканов, вдобавок в дверь влезла свинья». На сей счет Пушкин якобы сочинил эпиграмму, в которой, по воспоминаниям Н.А. Маркевича, были слова: «В гостиной свиньи, тараканы и камер-юнкер, граф Хвостов». Эти стихи последнему не понравились, и он вызвал Пушкина на дуэль. «Не помню, как их помирили», – заключал Маркевич [ПВС: I, 158]. А если бы не помирили? А если бы Хвостов убил Пушкина? Или Пушкин Хвостова? Какое бы (и кому) надгробие написал тогда граф Дмитрий Иванович? Впрочем, скорее всего, вся эта история апокриф.

355

См.: [Штейнгель: 153–154].

356

В примечании к этому стиху говорится, что он представляет собой «[п]одражание его высокопр. действ. тайн. сов. Ив. Ив. Дмитриеву, знаменитому другу гр. Хвостова: К тебе я руки простирал / Уже из отческия кущи, / Взирая на суда бегущи» [II, 345].

357

Вот, в частности, у А. Десницкого (или кого-то в этом роде): «Вокруг толпятся Игры, Смехи, / Любовны сладкие Утехи, / Желанья жарки и Мечты…» или у Ю.А. Нелединского-Мелецкого: «Спутники твои – утехи, / Радости, игры и смехи – / Ввек останутся с тобой». Есть подобный список и в творчестве самого Пушкина: «Вот и музы и хариты / В гроб любимца увели; / Плющем, розами увиты, / Игры вслед за ним пошли…» («Гроб Анакреона») [I, 424].

358

Ода была вписана Пушкиным в тетрадь, в которую он также переписал вторую главу «Евгения Онегина» и батюшковские стихотворения «Подражание Ариосту» и «К NN».

359

Вот переложение этой басни Крыловым («Котел и Горшок»): «Что цел домой Котел с дороги воротился, / А от Горшка одни остались черепки. / Читатель, басни сей мысль самая простая: / Что равенство в любви и дружбе вещь святая» [Крылов: 160].

360

Сравните в письме Вяземского: «г<овно>… лучший и необходимый результат нашей жизни, эссенция всего нашего дня, вернейшая ртуть нашего телеснаго барометра».

361

Чудесная политическая аллюзия, до сих пор актуальная.

362

Аллюзия на грибоедовскую комедию?

363

К числу «байроновских» произведений Вяземского, написанных или начатых в это время, относятся также «Нарвский водопад» и отрывок «Волны». Сравните также в «Записных книжках» Вяземского этого времени: «Корабль – плывущий мир. – Стихия Байрона! о море!» [Вяземский 1963: 118].

364

«Если я мог бы дать тело и выход из груди своей тому, что наиболее во мне, если я мог бы извергнуть мысли свои на выражение и таким образом душу, сердце, ум, страсти, чувство слабое или мощное, всё, что я хотел бы некогда искать, и всё, что ищу, ношу, знаю, чувствую и выдыхаю, еще бросить в одно слово, и будь это одно слово перун, то я высказал бы его; но, как оно, теперь живу и умираю, не расслушанный, с мыслью совершенно безголосною, влагая ее как меч в ножны…» [Вяземский 1880: 423].

365

Впрочем, возможно, что оду Хвостову и примечания к ней Вяземский получил раньше. В письме к Пушкину от 4 августа из Ревеля Вяземский пишет: «У меня до сей поры твоих стихов только вторая часть Онегина, вторая часть Хвостова и еще две безделки. О других стихах слышу, но рука неимет. Недели через две буду в Питере и вырву их сам из когтей Львиных». См.: Пушкин [XIII, 200].

366

Тема «поэзии дерьма» обыгрывается в письме Пушкина к Вяземскому от 25 мая 1825 года, в котором поэт восхищается стихами скабрезного поэта С.А. Неелова, названного им когда-то «le chantre de la merde» [XIII, 184]. О скатологической поэзии Неелова почитайте [Панов: 250–261]. Заметим, что в первом номере «Телеграфа» было опубликовано сатирическое послание князя Вяземского Неелову «К приятелю» («Пусть бестолковый свет толкует…»), за которым следовала пушкинская «Телега жизни».

367

Последний стих – переделка известного стиха из «Светланы» Жуковского «Улыбнись, моя краса, на мою балладу». В переписке арзамасцев этот стих служил своего рода шуточным паролем – призывом развеять меланхолию. Вацуро замечает, что «некоторые места в этом письме не вполне понятны и не получили объяснения». По предположению исследователя, «Вяземский прислал Пушкину какие-то свои стихи о Хвостове, написанные им в дороге, и в этих стихах была та тема “поэтического навоза”, которая наметилась уже в его ревельском письме к жене – том самом, которое он так стремился показать Пушкину». Эти не дошедшие до нас стихи, полагает Вацуро, были пародийны и соотносились Вяземским с пушкинской одой; соответственно, «шестистишие, начинавшее письмо, было своего рода сопроводительным текстом» [Вацуро 2004: 753]. Возможно, так оно и было, но можно допустить и то, что под «посвящением говну» Пушкин подразумевал самое письмо Вяземского, в котором тот приглашал его «улыбнуться» на его стихотворное «испражнение».

368

Изображение ветхого судна часто встречается в произведениях Хвостова. Например, в ранней комедии «Русский парижанец» (1788): «Я на море любви боюсь тем судном быть, / Которо б ветрами могло б ее разбиться, / Волнами разнестись, движеньем развалиться, / Размокнуть, ослабеть в дороге дальней сей, / Затмиться красотой Парижских кораблей, / И в абордаже злом, с ривальными судами / Быть поглощенному неверности волнами» [Бердников 2009: 337]. Как мы помним, Хвостову приписывались стихи об опрокинутых во время петербургского наводнения судах: «Разрушились небес и бурных вод оплоты, / И плавают вверх дном и судны, и елботы!»

369

Возможно, что в Ревеле Вяземскому довелось видеть транспортное судно «Граф Хвостов».

370

Пушкина особенно развеселила третья часть статьи Вяземского «Жуковский – Пушкин – О новой Пиитике басен», помещенной в февральской книжке «Московского телеграфа» (насмешки над патриотической критикой Булгариным поздних басен Крылова).

371

Символическая связь трона с ночным судном в русской традиции восходит к временам Екатерины Великой. По легенде, в трофейном польском троне, привезенном великим дядей Хвостова в Петербург после третьего раздела Польши, матушка-императрица приказала сделать дыру и использовала этот табурет в качестве стульчака, на котором, по смежной легенде, и скончалась в день 7 ноября 1796 года. Этому событию посвящено известное стихотворение Пушкина «Мне жаль великия жены» о веселой и немного блудной старушке, которая «Наказ писала, флоты жгла, и умерла, садясь на судно» [II, 303].

372

Представления Пушкина об отсутствии иерархии в поэзии и свободе поэта в выборе объектов для художественного изображения близки воззрениям Байрона, выраженным в памфлете против Боулса и Кэмпбелла, привлекшем внимание русского поэта весной 1825 года. Интересно заметить, что в центре этого остроумного памфлета находился образ морского корабля. По Кэмпбеллу, предложившему этот образ в качестве примера, поэтичность корабля зависит всецело от искусства поэта. По Боулсу, она определяется самой природой. По Байрону, выходящему в своей критической философии за пределы бинарного мышления, – тесной и подвижной связью природы и искусства. Как замечает исследователь этой полемики Т. Хоу, Байрону претила мысль Боулса о том, что поэзия может быть разобрана и изучена по частям, «as if criticism were a kind of scientific experiment». Она существует в неразрывном единстве между человеческой деятельностью и естественным миром: «it is “reciprocal”, and it is in its reciprocities that we find poetry’s ethical basis in its resistance to simple categorisation» [Хоу: 213]. Это внутреннее «сопротивление простой категоризации» – движущая сила Пушкина – поэта и человека – в интересующий нас период.

373

Чижевский обращает внимание на то, что «те же антитезы – море и “берег”, штиль и буря» до того использовались Пушкиным в стихотворении «Земля и море» (1821), завершавшемся «противопоставлением мореплавателя – “игралища слепой пучины” и самого поэта, “внимающего” “в надежной тишине” “шум ручья долины”». В этой антитезе исследователь видел «один из примеров той романтической “амбивалентности” высказываний в поэзии, с которой у Пушкина встречаемся не раз» [Чижевский: 17]. Любопытно заметить, что пушкинская элегия «К морю» не понравилась Хвостову: «во вкусе дум Рылеева, хотя слог не столько холоден и менее натянут» [Западов: 272].

374

«Извольте же заглянуть в 15 и 16 № “Сына Отечества”. Там неизвестный пиит на образчик выставляет нам отрывок из поэмы своей Людмила и Руслан (не Еруслан ли?)» [Глаголев: 27]. Авторство этой «благонамеренной» статьи, подписанной «Житель Бутырской слободы», Пушкин приписывал редактору «Вестника Европы» и врагу арзамасцев Каченовскому. На самом деле она была написана А.Г. Глаголевым.

375

«Что утонуть не мог он от паденья, / Пожалуй, объяснить не мудрено: / Всплывает на поверхность, к сожаленью, / Вся грязь и мерзость – так заведено! / И сор и пробки – все несет теченье / Реки времен. Писака все равно / “Видения” кропать не перестанет: / Беда, беда, коль бес ханжою станет!» (Неточный перевод В. Луговского) [Байрон: 269]. Об идеологическом подтексте байроновской шутки смотрите [Кохран: 197–198]

376

Вариант: «Возьми тебя Байрóн!» Сии стихи представляют собой обработанную цитату из финала вышеупомянутой сатирической поэмы лорда Байрона.

377

«Under the mask of high mummery Pushkin smuggles in his private truth» [Набоков: 310]. Очень близки мне, коллега, мысли Б.М. Гаспарова о движении Пушкина к романтизму [Гаспаров 2003: 537–567], а не преодолении оного во второй половине 1820-х – 1830-е годы [Жирмунский 1978: 368; Долинин: 202–215].

378

Составитель Ольга Абрамович