Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - [52]

— Человек, который жил и мыслил, — начал граф, — человек, который глазами наблюдателя глядел на жизнь, дожив до старости, разгадал уже многое. Многое представляется уже ему без оболочки: не тем, чем кажется, но чем действительно есть. После этого взгляните на седую мою голову и скажите: мог ли я не проникнуть вашего сердца?

Софья, не подымая глаз, рассеянно гладила ручку кресел, на которой лежал у ней локоть.

— Вы мне не отвечаете?

— Продолжайте, — сказала она, оставаясь в том же положении… лицо ее пылало.

— Да, я угадал ваше сердце. Я обещаю вам употребить все, что во власти состоит человека, чтоб успокоить вас; и не изменю вашей тайне… Положитесь в этом на друга, вас полюбившего, как родную дочь свою.

— Нет, — сказала Софья, подняв на него глаза, наполненные слез, и протянув к нему руку, — нет, я не могу не доверить себя вам, мой добрый друг. Вы так много умели внушить к себе почтения и дружества, так много были внимательны ко мне, что неблагодарно было бы таить от вас состояние моей души… Да!.. Вы меня поняли!.. Этого ответа для вас довольно. Я поручаю вам судьбу моей жизни, уже обреченной на скорби, и умоляю вас отвести сей новый удар, если это будет возможно!

Обоянский был тронут до глубины души. Слезы блеснули и на его глазах.

— Благодарю вас, — сказал он голосом торжественным, — за этот знак вашего дружества… Я не забуду его до гроба. Но — откровенность должна быть полная.

— Да! — отвечала София. — Слушайте: этот благородный, полный достоинств человек просил руки моей… На небе бог и на земле дружба знают, что я люблю его… Однако же я должна была отказать ему. Тайна, и не моя, мне случайно открытая, положила вечную преграду нашему союзу… ни он, и никто, или почти никто, не знают ее; но я дала ему руку на союз дружбы до гроба и право дружества освящает участие, мною принимаемое в нем. Вот мои к нему отношения… Вот все, что я желала сказать вам.

Софья замолчала; граф сидел задумчиво, старое чело его покрылось морщинами, глаза сделались мрачны. Он заметно усиливался преодолеть себя.

— Бог, — сказал он наконец, — один только бог непременен — предположения смертных обманчивы; их истины суть истины относительные: передвиньте светильник, и все тени переменятся.

— Нет, — прервала его София, — истины, предлагаемые нам честию, не могут быть относительными. Можно пренебречь ими, но для сего должно прежде пренебречь себя.

Граф встал, дух его, казалось, был взволнован; он прошел несколько раз по комнате взад и вперед и остановился пред Софьей.

— Причина, заставляющая вас так действовать, — сказал он, — должна быть благородна… но страшитесь упорствовать в мысли, что бог не властен в будущем: вы этим посягали бы на права его… Скажите мне искренно, до какой степени торжественности простирается обет ваш не принадлежать Богуславу?

— Не разрушайте моего спокойствия, — отвечала Софья, — мое сердце привыкает уже к мысли, что сделанное невозвратно… но сердце слабо! Оно готово присвоить себе и малейшую надежду, которую столь тяжело после исторгать. Я сказала вам, что дело чести противиться союзу моему с Богуславом; я отказала ему и дала слово отцу его, что не буду женой его сына.

— Это еще ничего, — проворчал рассеянно Обоянский, Софья почти не слыхала сказанного.

Обоюдное молчание продолжалось несколько минут. Граф ходил из угла в угол; Софья сидела задумчиво, опустив глаза.

— Заклинаю вас именем всемогущего бога, — сказал Обоянский, голосом встревоженным и сильным, — не произносить клятвы, которая могла бы вас вечно разлучить с человеком любимым. Предоставьте все будущему; будьте тверды в деле чести — это свойство благородной души, но не клянитесь.

— Я не клялась, — отвечала Софья, — но я готова бы дать клятву, чтоб успокоить сердце.

— Я прокляну себя в глазах ваших, — загремел вспыхнувший старец, — если вы не обещаете мне теперь же не делать этого… Отвечайте мне!

Софья изумилась. Она подняла на него глаза свои и его встревоженный вид испугал ее.

— Нет, — поспешно сказала она, — успокойтесь: я даю вам слово не произносить этой клятвы… Друг мой, как ваше участие меня трогает. Как я счастлива в эту минуту: позвольте мне обнять вас. — Она встала. Обоянский заключил ее в объятия; слезы катились по его лицу.

— Дочь моя, — восклицал он, — милая дочь моя, ужели небо без милости к лучшему созданию своему. — Софья плакала на груди старца; давно уже не было облегчено так ее сердце, никогда еще голос дружества так убедительно не трогал ее и таким сладким утешением не наполнялась душа.

— Ну! Кончено теперь, — сказал Обоянский, — мы заключили союз на вечную дружбу. Доверьтесь мне. Каждое мое посещение принесет вам весть о вашем друге, и, надеюсь на бога, радостную.

Софья улыбнулась сомнительно и со вздохом пожала ему руку.

— Молитесь, — сказал граф, — молитва сердца невинного доходит до неба.

Приход матери окончил дружескую беседу; ее глаза были, казалось, заплаканы так же, как и у дочери, — она не могла не слышать разговора или, по крайней мере, не знать о предмете его. Тихая задумчивость видна была во всех чертах ее, еще прекрасного, лица; она подала руку Обоянскому и с чувством благодарила его за счастливые минуты, которыми обязана знакомству с ним. Вечер продолжался далеко за полночь, и когда Обоянский, простясь с друзьями, возвратился в свою комнату, то уже начинало светать.