Граф Никита Панин - [166]

Павел взглянул на своего воспитателя и едва ли не отца. Как ему нужны были эти сильные слова сильного мужчины, способного поддержать его в трудную минуту…

Но он ничего не сказал Никите Ивановичу. А тот думал, в каких мрачных красках рисует этот блистательный отпрыск блистательного престола свое будущее, и сердце его сжималось от любви и боли. Ему так и хотелось сказать — бедный Павел!

До самого рассвета просидели они в креслах, думая каждый о своем, изредка поправляя на Наталье Алексеевне то одеяло, то сползающую на пол епанчу, наброшенную сверху…

Катастрофа, как увиделось им утром, была столь сильна, что даже вышедшее солнце не смягчало ее последствий. Часть Петербурга полностью разрушилась. В Эрмитаже ураганом и напором воды выбило все окна и двери, по Неве плыли обломки ста сорока судов, стоявших в гавани и разбитых в мелкие щепки. У себя внизу, в Манеже, Панин увидел целое озеро.

Целую неделю еще продолжали плыть по реке обломки, деревья, вывороченные с корнями, трупы утопленников.

Одна Екатерина не хотела мириться с грустным и растерянным видом своих приближенных.

Вот как она описывала эту катастрофу в письме одному из иностранных корреспондентов:

«В десять часов вечера началось с того, что ветер с шумом распахнул окно в моей спальне. Пошел дождь, а вслед за ним с неба посыпались всевозможные предметы: черепицы, железные листы, стекла, вода, град, снег. Я спала очень глубоко. В пять меня разбудил порыв ветра, я позвонила, и мне пришли сказать, что вода уже у моих дверей и просит позволения войти. Я сказала: «А, если так, то пошлите снять часовых, которые стоят в малых дворах, чтобы они не погибли, не допуская ее до меня». Мне захотелось видеть все ближе — я ушла в Эрмитаж. Он и Нева напоминали разрушение Иерусалима. Набережная, еще не достроенная, была покрыта трехмачтовыми торговыми судами. Я сказала: «Господи! Вот ярмарка перешла на новое место. Надо будет, чтобы граф Миних, сын фельдмаршала и директор таможен, открыл таможню там, где стоял прежде театр Эрмитажа…»

Она шутила и смеялась — то ли чтобы уберечься от заразы уныния, то ли чтобы скрыть от Европы великие разрушения в Петербурге…

Как бы там ни было, она в тот же вечер устроила малый прием в Эрмитаже, чтобы забыть все горести вчерашнего дня.

Наскоро вставили стекла в малой зале Эрмитажа, убрали осколки и обломки, занесенные ветром, расставили большой стол, накрытый на двадцать персон, почистили кресла и стулья, занесенные песком и илом, разложили карты на ломберных столиках, и к приходу гостей все сияло блеском. Большая люстра горела яркими свечами, лампы, развешанные в простенках, давали гораздо больше света, чем в обычные дни, золотились чаши и кувшины на столе, сверкали хрустальные вазы и приборы, разложенные у каждого места. Как будто и не было столь необычной катастрофы, как будто не плавали еще в лужах внизу дворца рыбы, как будто и не приходилось пробираться в эту залу сквозь наваленные обломки деревьев и кучи песка и ила.

Панин и великий князь с Натальей Алексеевной пришли одни из последних. На этих малых приемах императрица обычно садилась обедать или ужинать только с самыми близкими людьми, только с членами императорской фамилии, и Панин чрезвычайно удивился, получив именно сегодня такое приглашение.

Однако он не подал виду, вытащил свой старый, уже изъеденный молью, но все еще блистающий золотом и вышивкой камзол, натянул светлые чулки, а туфли взял по тогдашней моде.

Он понимал характер императрицы, понимал, что ей необходимо отвлечься, но и не предполагал, что обед после катастрофы пройдет столь весело и живо.

Императрица смеялась, не переставая, рассказывала, как ее разбудила вода, и вскакивала, чтобы показать, как она склонилась перед ее величеством стихией. Ее веселость не была, пожалуй, напускной, просто это была реакция истерическая.

Потихоньку играл оркестр — Диц со своей скрипкой, Дальфини с виолончелью, Кардон с арфой. В зале кое-где сорвались Правила, полагающиеся для такого приема. Короткие записи на стенах запрещали вставать перед императрицей, даже если бы она подошла к гостю и разговаривала с ним стоя. На другой стене висел билетик, в коем запрещалось быть в мрачном расположении духа. Правила запрещали также оскорблять друг друга, говорить о чем-либо дурно.

Таблички с этими инструкциями висели по всем стенам — вместе со шляпами и шпагами надо было оставлять в передней распри и ссоры, оставаться правдивыми, не лгать и не говорить всякий вздор.

Уже на своем посту стоял и казначей с кружкой для бедных. На этот раз впервые такая роль была доверена секретарю Екатерины Безбородко. В копилку бросали штрафы — нелепости в десять копеек запрещались в присутствии Екатерины.

Стол был отменный. Правда, обычно на этих приемах не ели, в большинстве случаев вечера были посвящены спектаклям или концертам, после которых всякому гостю разрешалось заниматься чем угодно. Но в этот раз Екатерина, с утра ничего не евшая и не пившая, кроме кофе, решила порадовать вкусной едой — почти все поварни во дворце были затоплены, провизии не оказалось, и обед был как нельзя кстати…