Граф Калиостро - [26]

   -- Подчиняюсь и отбываю, -- равнодушно кивнул головой Калиостро, выслушав перевод. Втянул носом воздух, наморщился и тоненько, по-кошачьи, чихнул, обрызгав себе балахон мокрыми, табачными крошками.

   -- Как отбываете? -- Нет, быть не может, а золото?.. Я упрошу, остановлю высылку. Я тотчас к генерал-губернатору, во дворец, не тревожьтесь, не допущу!

   -- Я не тревожусь, -- Калиостро зевнул и равнодушно посмотрел на колбу.

   -- Ах, -- блеснули вдруг его глаза, лицо желтовато озарилось. Граф с недоверчивым любопытством взглянул на колбу, точно не ждал увидеть этот светлый сплав.

   -- Смотрите -- сияет!

   -- Еду! еду! Упрошу государыню, перенесу насмешки, но вы довершите ваш великий опыт!

   Канцлер второпях не попадал ладонью в вывернутый рукав кафтана и подпрыгивал так, что напоминал всадника, не попадающего в стремя ногой...

   Калиостро остался в кабинете один.

   Закинув ногу на ногу, покачивая стоптанной туфлей, он сидел в креслах перед стеклянной урной. Он косился на нее недоверчиво, подперев кулаками небритые щеки:

   -- Изумительно, невероятно сияет... Эта дрянная металлическая смесь -- сияет волшебно...

   В креслах застала его и заря. Широкое лицо со вздернутым носом, с пухлыми, влажными губами, осветилось двойным светом: раннего солнца и остывающего золотого сплава...

   -- Однако из-за дурацкой смеси я забыл обриться. -- Граф подобрал полы халата и живо зашлепал туфлями из кабинета. Обернулся, побормотал:

   -- Ничего не понимаю... Чертова шутка... -- Сияет, сияет.

   -- Сияет, сияет... -- Были в то утро и первые слова бакалавра, когда уже прокатила над чахлыми соснами Крестовского острова прохладная колесница Авроры и сверкнул над румяным шествием зябких богинь круглый щит златокудрого Феба.

   Сводчатый покой бакалавра наводнился радостным светом, гомоном утра. Засмеялись коричневые скрипки, медные стружки, желтые листы книг. Подняли звон, тиканье, смех круглые часы Марктинета, Роза-Лондона, Вайлянда, расцвели алые лепестки на фарфоровых циферблатах, крошечный зеленый охотник в бархатной треуголке выстрелил из окошка, закачались пастушки на легких качелях.

   Свежий ветер гнал в окно ясный ливень звуков, птичьи свисты, бодрый стук, смутный вопль, трепет.

   Кривцов высунул в окно рыжую голову -- окунулся в дрожащий океан света. Прилив утра, небо, сосны, мраморный сатир на боскете -- все напряглось в одном гармоническом вопле.

   Ветер колыхнул акации под окном, и они все вздохнули шумно, свежо.

   -- Амо.

   -- Угадал! -- визгнул Кривцов и так перегнулся в окно, что рыжая его голова вспыхнула золотым снопом.

   -- Угадал остальные буквы -- Amore! Любовь!

   И как был неумытый, в измятом кафтане, кинулся к двери. Ладонь облило солнцем, точно припечатало к дубовой притолке. Кровь затекла к концам пальцев бурыми нитками.

   -- Боже мой, -- я убийца, трус, брата бросил. -- Боже! Бакалавр отступил, зашатался и грохнул наземь.

   Весь день Калиостро работал в кабинете один. Жако и Жульен с утра бегали по лестницам с ларцами и шкатулками. Они занесли к графу вниз его дорожный черный плащ: разве можно знать в этой варварской Империи, прикажут ли убраться немедленно, или надобно будет гнать карету к одному из московитских вельмож. У канцлерских конюшен Жако и Жульен едва не подрались из-за ключей со старым дворецким. В доме поднялась возня, какая бывает перед отъездом...

   -- Когда же, наконец, смесь остынет? -- ворчал Калиостро, растерянно роясь в грудах исписанных листков, в путанице алхимических уравнений, чертежей, цифр -- в том лабиринте, который привел его к стеклянному жбану, сияющему на столе.

   Граф весь день записывал и рвал бумаги, толок в ступках, роговой лопаточкой отсыпал хрустящий порошок на аптекарские весы. Лысый лоб графа был в мелком поту...

   А когда очнулся бакалавр, в открытом окне пылил румяно и тускло закат.

   -- Неужели весь день я в беспамятстве пролежал? Он стоял у окна, вдыхая вечернюю свежесть.

   Он видел, как со двора выплыл синий Калиостров ковчег с носатым Жульеном на запятках, с горбатым Жако на козлах. Старый дворецкий, без шляпы, тихо брел по тропе к заднему крылечку. Вечер, тишина.

   Утром ревели серебряные трубы, блистали золотые щиты, мечи, --утренняя заря была ликующей битвой. А теперь от росистой травы, от темных сосен, иссохших на дневном жаре, от гравия и мраморного сатира, над которым затанцевал уже вечерний фонтанчик мошкары, плывет к озаренному небу тихая музыка, скрипичный концерт.

   Пели скрипки и в груди бакалавра. И была от них печальная сладость. Как будто прошли века, и все прощено, все забыто -- звон мечей и щитов, кровь, битвы, обиды, обманы, -- или не проходили, не было вовсе веков, а все стоит упокоено и недвижно в озарении вечного вечера.

   -- Любовь, -- улыбнулся Кривцов. -- Любовь -- камень мудрости...

   "Любовь" -- пело в его груди, когда он шел к канцлеру через круглое зало. Счастливо светилось худое лицо, синие глаза стали лучистыми, ясными.

   Он толкнул дверь в кабинет, дрогнул слегка: перед ним -- широкая черная спина графа Феникса. Черный бархат наморщен от подмышки к подмышке, над воротом белая лысина.