Град Ярославль - [87]

Своих сокровенных мыслей Кузьма Минин не таил. Оставаясь с Пожарским наедине, высказывал:

— Многие мелкопоместные дворяне пришли к нам от отчаяния, страшного разора и нелюбья к ляхам и ворам разной масти. То — душу радует. А вот к боярам у меня душа не лежит. Они, чтобы свои богатства сберечь, из кожи вон лезут, дабы и лжецарям угодить, и королю Жигмонду, а ныне и его сыну Владиславу, не говоря уже о Маринкином воренке Иване, а ныне и псковском воре Сидорке. Там, где выгода есть, отдадут и мошеннику честь. Ну, никак не по сердцу мне князья и бояре, Дмитрий Михайлыч!

— Да ведь и я не из черни, а князь Пожарский Стародубский, потомок великого князя Всеволода Большое гнездо, — с хитринкой глянул на Минина воевода, с интересом ожидая, что на это ответит Кузьма Захарыч.

Минин же, пристально посмотрев на князя, молвил:

— Ты хоть и князь Стародубский, но в тебе спеси и шатости никогда не было. Тверд ты к московским царям. Это одно. Другое — воевода отменный. Третье — честью своей дорожишь, а честь, как известно, дороже жизни. Такого воеводу поискать.

— И ничего во мне нет худого? — все с той же лукавой хитринкой спросил князь.

— Коль уж сам затеял такой разговор, то кривить не стану. Скажу тебе, как сотоварищу, что другие никогда не скажут. Да только сердца не держи.

— Ну-ну.

— Всем бы ты хорош, Дмитрий Михайлыч, да вот, — Минин запнулся перед насторожившимися глазами Пожарского. Брякнешь правду, а князь обиду затаит, и зародится между ними полоса отчуждения. Надо ли? Лишнее слово в досаду вводит.

Пожарский нахмурился.

— Чаял, что ты не из робких. Бей, коль замахнулся.

В княжьих покоях было не так уж и тепло, но Кузьме Захарычу вдруг стало жарко. Он распахнул ворот пестрядинной рубахи, скребанул жесткими пальцами по густой волнистой бороде и, наконец, глядя прямо в глаза Пожарского, договорил:

— Властного слова не хватает тебе, когда толкуешь с боярами. Пожестче бы с ними, воевода.

Сухощавое лицо Пожарского стало еще более бледным (за последние недели, когда он взвалил на свои еще не окрепшие плечи тяжелейшую ношу, к нему вновь вернулись сильные головные боли, и лица его никогда не посещал здоровый румянец), глаза потяжелели, да и на сердце стало не легче.

Хмыкнул, откинулся на спинку дубового кресла и закрыл усталые глаза. А ведь Кузьма-то прав, истину изрекает этот прозорливый мужик. Одно дело с земскими людьми говорить, другое — с боярами, когда ты для них «осколок дряхлеющего рода», и когда на тебя поглядывают свысока, как на худородного дворянина, хотя и ставшего вождем ополчения.

— Спасибо тебе, Кузьма Захарыч, — после непродолжительного молчания заговорил Пожарский. — Спасибо за правду. Все так и есть. И бояр к себе исподволь приручаю, и робость перед ними пока не преодолею, ибо на Руси всегда так: коль перед тобой более знатный человек, или знатный чин, то не всегда хватает смелости свой норов показать. Простолюдин прогибается перед старостой, староста — перед городовым воеводой, воевода перед знатным боярином. Так издавна повелось, и едва ли в грядущие века что-то изменится. Начальный человек — то же столб, а без столбов и забор не стоит. Что же касается твердости, и тут ты, пожалуй, прав. Но в одном хочу тебя уверить. Всю свою жизнь я, в отличие от других дворян, никогда ни перед кем не прогибался, вот почему меня и в бояре не допустили. Ох, как не любят они, кто перед ними не стелется. Хорошо я знавал ярославского воеводу, боярина Федора Борятинского. И до чего ж был заносчив! Властелин. Царь и Бог Ярославского уезда. Не подступишься. Народ для него — смерд. Одной мыслью жил: нахапать, пока сидит на воеводстве, ибо ведал, что срок ему дан всего два-три года. Вот и набивал мошну. А как у народа терпение лопнуло, бежал князь Федор из Ярославля и все руками разводил. За что? А того понять не может, что обиженный народ когда-то и плечи расправляет, и что народом править — зело великое уменье надо. Корявое умей сделать гладким, а горькое — сладким, да и помощников умей подобрать, от них, сам ведаешь, многое зависит. Борятинский же подобрал себе лизоблюдов, кои любое дело загубят. А с такими помощниками еще больше народ возмутишь, да и весь уезд в разор пустишь. Надо было иметь князю своего Минина. Да, да, Кузьма Захарыч, именно Минина, кой бы не глядел в рот воеводе, а смелую правду ему сказывал.

— Да я ж от чистого сердца, Дмитрий Михайлыч, нам ведь ныне в одной упряжке ходить.

— В одной, Кузьма Захары, а посему недомолвок между нами не должно быть. Я ведь тоже не семи пядей во лбу, без стеснения подсказывай, когда оплошки мои углядишь.

— Без просчетов ни один человек не проживет, да и на большие умы бывает промашка. Но в великом деле, кое мы затеяли, любая промашка, особливо на Совете, может лихом обернуться.

«А он настойчив, — подумалось Пожарскому. — Так и долбит, как дятел по одной цели. Но намеки его и впрямь от чистого сердца. Ни кто иной, как Минин, предложил нижегородцам выдвинуть вождем ополчения Пожарского, и ныне он в ответе за его поступки и решения, принимаемые на Совете. Приключись неудача с походом — укорят Минина. Не ты ль, Кузьма, из кожи вон лез, доказывая, что лучшего воеводы не сыскать. А что вышло? С треском провалилась твоя затея. Да за такой огрех — головы не сносить!.. Нет, совсем нелишни попреки Минина. Правда, необычно их выслушивать. Мужик наставляет князя. О таком Пожарскому даже во сне бы не привиделось. Добро, не на Совете наставляет: этого бы Дмитрий Михайлович не потерпел.