Грачи прилетели. Рассудите нас, люди - [5]

Павел с жадностью глотал одуряюще-горький дым самокрутки.

— Девяносто восемь телят и сто двадцать три овцы, — мрачно отозвался он. — Ягнят не считаю: это все равно что семечки…

Прохоров ахнул: не ожидал такой цифры.

— Не может быть! — Он оглядел присутствующих недоверчиво и властно: был уверен, что сведения Павла Назарова преувеличены и будут немедленно опровергнуты. Но в комнате царило глухое, могильное молчание.

— Как же вы допустили до этого, товарищи? — растерянно проговорил Прохоров и, встретившись взглядом с Павлом, окончательно убедился, что именно этот несговорчивый, вечно недовольный парень больше всех виноват в том, что случилось. — Вы что же, Назаров, умышленно не сигнализировали нам о массовом падеже молодняка, чтобы потом подвести нас к такому страшному факту? — Он опять обернулся к Коптильникову. — Вам это, дорогие товарищи, даром не пройдет…

Темные глаза Павла расширились, дрожь колыхнула локти.

— Разве это я допустил? Я? — заговорил он, захлебываясь. — Это вы до этого довели, если говорить правду! Вы!

Лохматые брови Прохорова изумленно приподнялись и еще больше ощетинились. Взгляд Павла яростно вонзился в его глаза.

— Из-за вас гибнут телята и овцы! Вы виноваты! И он! — Павел махнул рукой на Коптильникова. — Он похоронил молодняк! А вы, товарищ Прохоров, ему помогали!..

Кузьма Кокуздов, заместитель Коптильникова, румяный парень в клетчатой рубашке и при галстуке, засуетился, пытаясь образумить Павла; тот оттолкнул его:

— Не лезь!..

— То есть как это мы? Я?.. — Прохоров побелел от неожиданного оскорбления; привставая и оглядываясь, он как бы спрашивал окружающих: в своем ли уме этот человек?

— Думай, что городишь! — предупредил Павла Коптильников. — За такие слова… знаешь…

— Не пугай! — огрызнулся Павел. — Кто спустил нам разверстку на покупку молодняка? — Он шагнул к Прохорову. — Вы спустили. А вы бы сперва спросили, куда поставить телят, чем кормить! Я со слезами просил: «Не покупайте столько телят, не сохраним мы их, не переживут они зиму!..» Так мне вот эти молодцы (опять взмах в сторону Коптильникова и Кокуздова) прижгли клеймо «враг развития животноводства»!..

У Коптильникова дрогнула щека, он покосился на Алгашову: та беспечно улыбалась, наблюдая «очередной скандальчик», щелкая по голенищу кончиком плетки.

— Осатанел, дурак! Заткнись! — крикнул Кокуздов.

Павел закусил удила:

— Накупили молодняка, отрапортовали правительству: план выполнен, даже перевыполнен! Телеграмма ушла в Москву. А телятки да овечки где? Валяются в Козьем овраге! Вот вам и план!..

Прохоров не мог определить, поддерживают присутствующие Павла Назарова или осуждают. А эта Алгашова все улыбается… Что нашла она тут забавного? Чужая она здесь…

Павел, словно выплеснув накопившуюся в нем ярость, сразу как-то обмяк, углы плеч обвисли.

Зоотехник Шура Осокина незаметно предупредительно подергала его за край ватной стеганки.

— Паша…

И он виновато понурился: опять не сдержался, наговорил лишнего!.. Он шагнул было в свой сумрачный угол, но, вспомнив недосказанное, круто дернулся опять к столу.

— Может, и спасли бы часть скота, если бы корма не разворовали. — Павел глубоко и тяжко вздохнул — теперь сказал все, можно уходить.

— Нет, погоди. — Кокуздов подтолкнул Павла еще ближе к столу. — Разъясни-ка товарищу Прохорову свои намеки. И не обжигай меня своими дьявольскими глазищами — не спалишь! Ты на чьем коне хочешь из огня выскочить? На моем? Шалишь, брат, моего коня не взнуздаешь! У тебя мозги покачнулись! Вот и соришь словами. Корма у него разворовали! Может, укажешь, кто?..

Павел взглянул в румяное лицо Кокуздова, на пробор в жидковатых белесых волосишках. Белобрысый парнишка был, заморыш… А теперь раздобрел, чуть надави на щеку — и брызнет сок, как из помидора…

— Укажу, — сказал Павел. — Ты первый.

Кокуздова не смутили наступившая тишина и строгий взгляд Прохорова. Он обдернул пиджак, едва сходившийся на брюшке.

— Я ждал от него такого выпада, товарищ Прохоров. Он по глупости своей думает, что перед ним титешные младенцы, поверят вранью. — Кокуздов с мстительной ласковостью спросил Павла: — Ты, Павел Григорьевич, забыл, как мамашу твою в войну с мешком ржи поймали, как говорится, на месте преступления? Пожалели ее, спасли от тюрьмы: муж геройски погиб в сражениях, сын, ты то есть, на фронтах был… А ведь яблочко от яблони недалеко откатывается.

Кровь обожгла Павлу лицо, вокруг лампы зловещая сгустилась и заходила чернота. Из этой черноты острой молнией резанули слова:

— Тебе, брат, не отвертеться!..

Павел схватил Кокуздова за отвороты пиджачка — пуговицы на животе отлетели — прохрипел, задыхаясь:

— Матери моей не касайся! Вам не отвертеться, ворюги! — Он отшвырнул Кокуздова от себя на Коптильникова; председатель, невольно отшатнувшись, задел головой лампу, стекло свалилось на стол и разбилось. Пламя погасло.

Павел слепо, ушибленно двинулся к выходу, во тьме натыкаясь на лавки и стулья.

3

Проводив Павла взглядом, Аребин торопливо сказал жене:

— Я сейчас вернусь. — Она не пошевелилась, глядела перед собой печальными, неживыми глазами. — Поезжайте прямо на квартиру. Мотя, отвези.