Грачи прилетели. Рассудите нас, люди - [11]

Павел не провалился, он прошел к крыльцу, сел на ступеньку и поставил фонарь у ног — видимо, привык к такому «гостеприимству».

Сколько раз сидел он тут в угрюмом и неотступном ожидании!.. Случалось даже, что засыпал, уткнув лицо в колени, и, разбуженный на рассвете криком петуха, лаем собак или зоревой свежестью, брел домой, воровато озираясь по сторонам… И каждый раз такое «дежурство» оставляло едучую накипь на сердце. Он ругал себя за безволие, давал клятвенный зарок огибать стороной этот дом, не дом, а символ его поражения, глухая, неприступная скала, о которую, подобно волнам, разбивались его надежды и мужское достоинство. А через день-два Павла с еще большей силой тянуло к этому дому, на это крыльцо, к Шуре: только бы увидеть ее, пускай хоть на минуту, услышать ее голос, пускай хоть неласковый, взглянуть в ее глаза, пусть даже холодные, иногда злые, но так необходимые ему…

Девчонкой-десятиклассницей с разбегу, с озорным смехом, с растрепанными соломенными волосами ворвалась она в его жизнь; надо же было случиться такому несчастью! И вот четыре года безраздельно властвует над мим. Мать ворчит: «Мало тебе других девок! Получше ее есть. Ишь, привязался. Приколдовала, что ли? От людей стыдобушка…»

А он ни о ком другом думать не может… Порой он жалел себя: не урод какой-нибудь, не дурачок, не пьяница… А радости отведено мало. Он никогда не улыбается — так виновата она, Шура: не засмеешься, если душа корчится, как на горящих угольях… А сколько оскорблений наслышался от ее матери! Павел не обижался: каждая мать норовит выдать свою дочь не меньше как за министра.

За спиной в сенях скрипнули половицы, затем лязгнула щеколда, и на крыльцо вышла Шура в овчинной нагольной шубе, в валенках, на голову накинут вязаный платок. Она села рядом с ним, но ступенькой выше; свет фонаря тронул ее припухшие губы, веки, нежную линию щеки и подбородка, пушистая прядка у виска вилась розоватым прозрачным дымком.

— Сидишь?

Павел уловил в вопросе ее обычный смешок.

— Как видишь.

— И надолго уселся тут?

Павел облокотился на свои колени и склонил голову, не ответил: не до игривых разговоров. Шура пододвинулась ближе и обеими руками сдавила его руку выше локтя.

— Ой, мокрый какой! — вырвалось у нее. Стараясь заглянуть в лицо, она прошептала с мольбой: — Паша, по-доброму тебя прошу: не ходи ты ко мне! — В голосе ее было столько жалобной вкрадчивости и желания смягчить его непреклонное сердце, что Павел тоскливо, со стоном вздохнул. Он попытался освободить руку, но Шура крепко держала ее. — Сколько бы ты ни ходил — толку не будет. Мне уж двадцать три года, мама говорит, что пора гнездо вить. А как я его совью? Люди смеются: под конвоем, говорят, живешь…

— Я тебя просил тысячу раз: давай поженимся.

Шура выпрямилась и произнесла раздельно, с беспощадностью человека, который властен осчастливить или уничтожить другого:

— Не пойду я за тебя! Не надейся!

Вот они, камни-то!.. Они как бы пришибали Павла, он склонился еще ниже, глядя на мигающий огонек фонаря. Капли, врезаясь в круг света, краснели на миг, будто накалялись, а мелкие брызги вспыхивали холодными искорками и гасли. Шура поглядела на опущенную голову Павла, такую покорную и несчастную сейчас, и в груди ее затеплилось чувство жалости.

— Боюсь я тебя, Паша, — старалась она втолковать ему. — Ты мне никто, чужой человек, а и сейчас проходу не даешь, и вправду конвоир. А когда сойдемся вместе, совсем житья не будет…

— Чего меня бояться? Я не зверь, — глухо и обиженно промолвил Павел, не подымая головы.

— Не зверь, — согласилась Шура. — Сколько разных неурядиц вокруг, Пашенька, нехваток, мытарств — не счесть! Так хоть в семье покой сыскать. А с тобой разве сбережешь покой? С людьми ты жить не умеешь: кто что не так сказал или пошутил, точно с цепи срываешься, оскалишься, даже страшно… От одних твоих скандалов иссохнешь.

Павел удивлялся ее не в меру рассудительным словам. «Должно быть, мать нашептала, — подумал он не без упрека. — Обидно, а правда». С ним и в самом деле не дружат, не вступают в спор, сторонятся, опасаясь его вспыльчивости, доходящей до беспамятства.

— Что ты натворил нынче в правлении? — бросила Шура холодно, с презрительным осуждением. — Схватил за грудки Кокуздова, накричал на Прохорова. Эка храбрость!..

Павел медленно и упрямо поднял голову. В зрачках зажглись красные, обжигающие точки. Этого дикого взгляда Шура всегда боялась: он как бы ударял ее в грудь.

— А ты хочешь, чтобы я перед ними на колени встал, шею подставил — рубите? — прошептал он, задыхаясь. — Не дождетесь! Если человек — жулик, то я всегда скажу ему, что он жулик!

Шура чуть отодвинулась.

— Заладил одно: «Жулик, жулик!..» У тебя все жулики и гады. Один ты хорош.

— Хорош я или плох — это иной вопрос. А вот чернить честных людей не стану, если у самого рыло в грязи.

— Ну и чего ты добился?

— Ни черта я не добился! — с горечью сознался Павел. Неожиданно он толкнулся в колени ей, рука схватила носок валенка и судорожно сдавила его. — Плохо мне здесь, Саня, — заговорил он, чуть не плача. — Не могу больше. Убью кого-нибудь или похлестче что сделаю… Уедем отсюда. Ну их совсем с такой жизнью!