Говорят «особо опасные» - [6]

ОТНОШЕНИЕ. Вопрос следователя должен иметь отношение к делу, но не слишком близкое. Наводящие вопросы запрещены. Он не может спросить: «Какого цвета был чемодан?» А должен спросить: «Что было в руках?» Противоречат правилам и вопросы, на которые предполагается ответ «да» или «нет». Следователь выясняет обстоятельства преступления, а не «шьет дело», подсказывая свидетелю эти обстоятельства.

ДОПУСТИМОСТЬ. Критерий нравственный. Недопустимо исходить из посылок типа: «Я им скажу, потому что они все равно это знают или потому что они людей, о которых расскажу, все равно не накажут». Недопустима и подобная форма: «Я взял книгу у покойного», «Я нашел книгу на улице». На допросе недопустимо лгать — это противоречит гражданскому долгу.

Однажды я читал лекцию верующим, прихожанам отца Димитрия Дудко. Дудко не понравились мои слова, и он спросил: «А можно ли ответить следователю — «не помню»?» Я ответил: «Можно, если вы действительно не помните. Нельзя обучать лжи, тем более здесь, в церкви».

Все, что я рассказывал, являлось, по существу, процессуальным кодексом, переведенным с юридического языка на нравственно-этический. В своих лекциях я приводил наглядные диалоги — модели допросов. Для меня главным было не только обучение, но и сам процесс обучения. На моем суде все свидетели потом признали: «Альбрехт учил нас добру, учил говорить только правду». Приведу пример правильного, правдивого ответа: «Господин следователь, я охотно бы ответил на ваш вопрос, но в кругу моих друзей это считается подлостью». Такая формулировка не является отказом от показаний и не противоречит истине. Отказ — когда человек говорит: «Я отказываюсь от показаний». Уклонение — неявка на допрос по повестке.

Циклы моих лекций спонтанно преобразовались в тексты: «Как быть свидетелем?» и «Как вести себя на обыске?».

Кроме публичных выступлений вел другую работу. В 1973 году была создана группа «73», занимавшаяся культурной благотворительностью. В нее входили четыре человека. В частности, я и Твердохлебов оказывали помощь детям политзаключенных.

В 1974 году начало работу московское отделение «Международной амнистии». Председателем его был математик, профессор Валентин Турчин. Входили в группу Твердохлебов, Орлов, Ковалев, Войнович, отец Сергий Желудков. Я был членом исполнительной группы, после ареста Твердо хлебова — секретарем. Сейчас я единственный в Москве из членов этой группы. В цели «Международной амнистии» входили пропаганда милосердия и привлечение внимания общественности к политзаключенным. Устраивались вечера, собирались деньги в помощь детям узников совести. На Новый год я как-то был даже Дедом Морозом, организовал «елку» для детей. Активное участие в вечерах принимали Александр Галич, Владимир Войнович, Виктор Некрасов.

Во время польской «Солидарности» мы отправляли посылки детям, организовывали благотворительные концерты.

Главной задачей было приобщение к демократии, в основе которой — уважение людей друг к другу.

Советские диссиденты по своей природе не приучены к демократическому поведению. Я числился диссидентом в кругу диссидентов. Достигли ли мы своих целей? То, что происходит сейчас, было, можно сказать, нашей мечтой. Вышедшие из заключения несколько обескуражены: свершилось то, за что они боролись и пострадали. Ведь свержения власти никто и не жаждал. Мы получили то, за что проливали кровь, преувеличения здесь нет. Не всё, конечно, но многое осуществилось.

Моя деятельность имела личный мотив. Отец, член партии с 1905 года, был расстрелян 14 марта 1938 года — не сумел доказать свою невиновность. Впоследствии его реабилитировали. Я сделал вопрос доказательства невиновности на следствии важнейшим в жизни. Иначе мой отец погиб зря.

Вопрос: Как вы относились к возможному аресту? Шли на него сознательно, рассчитывали степень риска или были убеждены, что сможете его избежать, действуя строго в правовых рамках?

Ответ: Понятия не имел, не думал, не гадал, что меня арестуют. Моя деятельность была абсолютно в рамках Закона. Конечно, знал, что иногда сажают необоснованно. Но верил в правосудие и надеялся, что чаша зла меня минует. И вот почему. В 1977 году меня допрашивал следователь КГБ Литвиновский (по делу Анатолия Щаранского). Он официально заявил: «В ваших лекциях и книгах нет ничего криминального». И эти слова были в протоколе. Протокол я вынес с допроса (переписал его) и читал людям. Следователь дал мне тогда честное слово коммуниста и добавил: «Если вам за это что-нибудь будет, назовите меня мудаком!» Потом выяснилось: у него была скрытая цель — добиться от меня признания в авторстве книг. После другой следователь — Воробьев объяснил поведение коллеги тактическими соображениями. Я все равно не признался в авторстве: «Верю, что в лекциях и книгах нет криминала, но тогда тем более, почему столь важно знать автора?» Кроме того, попытки установить автора к делу не относились, я ведь был не обвиняемым, а свидетелем по делу Щаранского. Точно так же ответил бы и на вопрос об авторстве «Гамлета»: «К делу Щаранского отношения не имеет».

Вопрос: Как вы перенесли переход из вольной жизни в заключение? Как происходили арест, следствие, какие конкретные обвинения вам предъявили? Допускали ли вы на следствии компромиссы, признали вину или продолжали отстаивать свои убеждения? Наиболее яркие впечатления этого периода?