Говорят «особо опасные» - [18]

Полуофициально мне сообщили: нарушилось мозговое кровообращение в области жизненно важных функций. Геннадий Герасимов (начальник отдела информации МВД СССР) сказал, что причиной смерти явился инсульт. Приведенные версии не противоречат друг другу. Однако уверенного и исчерпывающего ответа от врачей я не получила. Материалы вскрытия мне не показали. Версию об инсульте я связываю с тем, что в декабре 1983 года Марченко был зверски избит. Потерял сознание на долгое время. Впоследствии чувствовал постоянные головные боли и головокружения. После длительной голодовки ему вводили глюкозу. Специалистам по лечебному голоданию (в комфортных домашних условиях, а не в холодной сырой камере) хорошо известно, что введение глюкозы может вызвать тромбофлебит. Марченко делали инъекции глюкозы и витаминов в конце ноября — об этом мне рассказал тюремный врач. Они хотели быстро поставить его на ноги. По-видимому, уже дали такое обещание «наверху». Ведь все происходило перед самым «помилованием» политзаключенных — власти спешили. Если действительно так, если Марченко действительно так ставили на ноги (по команде «быстрее»), то врач — Альмеев — должен понимать, что совершил убийство. Именно так оценил смерть Анатолия академик Сахаров в телефонном разговоре с Михаилом Горбачевым. Сахаров был первым освобожденным узником совести (декабрь 1986 года), рождественским подарком миру от советских властей.

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ: Во время следствия я 3 месяца находилась в так называемом предварительном заключении. Наиболее травмирующим обстоятельством для меня была изоляция от внешнего мира, полное отсутствие известий из дома.

Ничего не знала о судьбе своего 17-летнего сына. Конечно, могла бы попросить следователя дать о нем информацию, но это значило пойти на уступку, поддаться давлению. Все три месяца находилась в камере с одной женщиной, день и ночь. В ссылке работала таке-лажницей, т. е. грузчиком. Для сорокалетней женщины такая работа достаточно тяжела, но она имела и привлекательные стороны. Я могла общаться: рабочие, простые люди прекрасно ко мне относились. Характерно, что никто из интеллигенции маленького поселка даже ни разу не сделал попытки со мной познакомиться.

Рабочие же часто навещали, заходили в гости. Помню, пришли двое и рассказали о лекции про декабристов, услышанной в деревенском клубе. «Когда-нибудь и про тебя так будут рассказывать» — они знали, что я была в политической ссылке.

Для моего мужа — Анатолия Марченко самым трудным в лагере было нарушение связи с семьей, отсугствие переписки, свиданий со мной и сыном. На физические лишения он никогда не жаловался. Самое страшное, однако, холод в карцере — практически пытка.

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: Я уже говорила об этом. 11 ноября 1971 года, за месяц до конца срока, меня помиловали. Интересно, однако, что в официальной справке об освобождении написано: «…освобождена из зала суда…» (Условие моего помилования — освобождение Горбаневской — было выполнено независимо.)

Марченко умер, не дождавшись освобождения. Еще в феврале 1986 года я написала письмо Михаилу Горбачеву, в котором обсуждала необходимость прекращения политических репрессий. Предлагала: пусть освобождение Марченко станет началом гуманного процесса. Никакого ответа не получила. Через некоторое время вновь отправила ему то же самое письмо, но с добавлением. Спрашивала: не возражает ли генсек против опубликования мною письма? В ноябре 1987 года получила устный ответ, конечно же, не от Горбачева. Меня пригласили в Октябрьский райком партии в Москве и заявили, как сказано было, по поручению ЦК КПСС: «Вы обращаетесь не по адресу, так как не являетесь членом компартии. Советуем обратиться в прокуратуру». — «Не вижу смысла», — ответила я. «Тогда просите помилования для мужа», — посоветовали в райкоме.

Через несколько дней я обратилась в Президиум Верховного Совета СССР с текстом: «Прошу помиловать моего мужа» — и всё. В ответе Президиума от 23 января 1987 года, т. е. спустя полтора месяца после смерти Анатолия, было сказано коротко: «Ваше ходатайство отклонено».

21 ноября 1986 года мне позвонили по телефону: «Предлагаем вам написать заявление от своего имени и от имени мужа с просьбой о выезде вашей семьи в Израиль. Поедете, естественно, куда захотите. Старший сын тоже может написать заявление, но отдельно от вашего». Я спросила: «Как здоровье моего мужа после четырехмесячной голодовки?» — «Его здоровье превосходное!» — ответил чекист. Я попросила специально узнать о состоянии здоровья Марченко. Ответ: «О голодовке ничего не знаю, но даже если узнаю, то ничего не скажу». Тогда я готова была написать заявление о выезде в любую минуту, но решила, что прежде должна увидеть Анатолия и узнать его мнение. Не видела его три года. Мне сказали: «Это невозможно» — и потребовали срочно написать заявление о выезде. Я отказалась это сделать, не посоветовавшись с мужем. Задумалась: а вдруг он против? Тогда мне предложили: «Напишите заявление в КГБ с просьбой предоставить свидание с мужем для обсуждения вопроса об эмиграции. Но мы ничего не гарантируем». Я написала заявление, но так, чтобы ни одна строчка не могла быть оторвана от другой — вырвана из контекста. Ответа на мое заявление не последовало.