Говорите любимым о любви - [8]
Ну, думаем, быть, свадьбе.
А осенью Максима призвали в армию. Провожали мы его всем домом. На перроне, у всех на глазах Аленушка расцеловала Максима и обещала ему верно ждать. Слово, значит, дала.
Только вскорости все обернулось по-иному. Приехал на завод новый инженер, в нашем доме ему квартиру дали.
Познакомились они с Аленушкой, понравились друг другу, поженились… И года не прошло, как Максим уехал.
Что ж, поохали соседи, повздыхали, посудачили… На том вроде все и кончилось.
Кончилось, да не все. Вернулся Максим со службы — рослый, возмужавший, кровь с молоком. Устроился на завод.
В институт поступил, на вечернее отделение.
Словом, парень, что надо. Идет по улице — девушки глаз отвести не могут.
Вот тут-то Аленушка и спохватилась. Увидит Максима — аж с лица вся спадет, так и тянется к нему. А в глазах тоска.
У окошка весь вечер сидит — Максима выжидает. Увидит его, занавеской прикроется, краешком глаза на него любуется.
Памятна, видать, первая девичья любовь, и ничем ее не вытравишь из сердца… А в глазах тоска смертная, мука горькая.
Сохнет Аленушка. На себя стала непохожа. Встретишь ее на улице — сердце жалостью так и обольется.
А что поделаешь, чем поможешь? Сама во всем виновата, сама на себя беду накликала.
Эх, Аленушка, Аленушка! Печаль ты моя неизбывная…
РУЧЕЙ
Недалеко от деревни, где я обычно провожу свой отпуск, есть лесной овраг. Чубаров называется. Говорят, давно-давно, еще в старое время, в этом овраге в полую воду утонул вместе со своим конем местный помещик. Помещика люди забыли, а вот про коня помнят. По его имени и овраг назвали. Видно, добрый конь был.
Так вот, есть в этом овраге родничок. У родничка ручей начинается, к реке, вниз по оврагу, бежит. Маленький, но бойкий такой, говорливый. Вода в нем светлая, прозрачная, что твой хрусталь. В жаркий летний полдень хорошо посидеть у родничка, утолить жажду, послушать лепет берез, помечтать.
Полюбился мне ручей, и где бы я ни бродил по лесу, обязательно к нему заверну, послушаю, о чем он сам с собой разговаривает, пока к реке торопится. А до реки — рукой подать, полчаса ходьбы, не больше.
Привык я к ручью, вроде подружился с ним, вроде своим он стал для меня.
А недавно, в студеный январский день, я снова оказался в тех краях. Дай, думаю, схожу к ручью, посмотрю, как он там, не замерз ли. Встал на лыжи, пошел. Добрался до оврага, спустился вниз. Гляжу — что такое? Вокруг белым- бело, сугробы высоченные, следы заячьи, елочки сорочьи. А ручья нет. Замело, засыпало его снегом. Послушал я: не журчит ли под снегом? Нет, не журчит. Замерз, видать, начисто. Да и где ему, малому, справиться с морозами? Речки и то иной раз до дна вымерзают. А тут — ручей крохотный, ладошкой вычерпаешь…
Жалко мне стало моего давнего друга. Такой веселый, звонкий, говорливый — и на тебе: замерз!
Погоревал я про себя и пошел вниз по оврагу, к реке.
Иду, а сам нет-нет да и послушаю не журчит ли под снегом?
Очень уж мне хотелось, чтобы ручей до реки добежал… Нет, не журчит.
Еще пройду десяток шагов, еще послушаю. Нет, не журчит.
Вот и река. Сковал ее мороз крепким льдом, покрыл белым саваном. Не видно, не слышно ее под снегом.
Спустился я на лед, пошел вдоль берега. Вот тут, по этой впадинке, мой ручей в реку впадает. Снежный козырек над обрывом навис, ледяными наплывами все намертво сковано.
Тишина.
Но что это? Словно голос синички-теньковки часто- часто выговаривает:
— Теньк-теньк-теньк…
Но не птица это, не синица, а мой ручей выбрался из- под снега, пробился сквозь ледяные надолбы, тоненькой струйкой падает в еле приметное оконце — полынью на реке и будто радостную песню поет. Вот он, мол, я. Добежал!
ЛИСТЬЯ
Первые дни отпуска пролетели незаметно.
Трогательная забота матери, встречи с друзьями детства — все это радовало майора, волновало, наполняло душу сладким хмелем полузабытых воспоминаний.
Но потом его как-то исподволь охватила безотчетная тоска. Дома сидеть скучно, друзья заняты на работе. Он бесцельно бродил по городу, с тревогой думая, что впереди еще целая неделя.
Однажды поутру он забрел в городской парк. Прямые, уходящие вдаль аллеи были пустынны. Лишь кое-где на скамейках судачили старушки да из зарослей орешника доносился бойкий пересвист синиц.
Майор бездумно шел по аллее. А над ним желтыми, багряными, оранжевыми красками бушевала золотая осень.
Раскидистые клены будто нехотя роняли на дорожку, на скамейки влажные от ночного тумана листья. Майор машинально собирал их. Когда в его руке оказался большой букет, он прижал его к груди, остановился, будто припомнил что-то.
Это было словно вчера.
…Пятнадцать лет назад они шли с Наташей по этой же самой аллее. Он украдкой от прохожих срывал с кленов желтые листья. А она, мягко придерживая его, укоризненно шептала:
— Не надо, Алеша. Ты же не маленький. Ведь ты уже лейтенант.
— Не возьму, — решительно отказалась она. — Говорят, желтый цвет — к измене…
Сейчас Наташа далеко-далеко, на востоке, в маленьком городке, который давно уже стал для нее и для майора родным. Поехать в отпуск вместе с мужем она не смогла.
