Говори и ты - [4]

вы — одно. Может быть,

и меня ты однажды назовёшь

так.

* * *

Тому, кто встал перед дверью, однажды

вечером:

ему

я открыл своё слово —: я

видел, как он засеменил к подменышу-

полу-

мерку, к

брату, рождённому в измаранном

сапоге пехотинца,

брату с кровавым

бого-

удом, к

щебетуну.

Рабби, проскрежетал я, рабби

Лёв^{10}:

Этому

обрежь слово,

этому

впиши живое

Ничто в душу,

этому

раздвинь два

увечных пальца в спаси-

тельное благословение.

Этому.

. . . . . . . . . . . .

И захлопни дверь заката, рабби.

. . . . . . . . . . . .

И распахни дверь рассвета, ра- —

Мандорла >{11}

В миндалине — что ждёт в миндалине?

Ничто.

Ничто ждёт в миндалине.

И ждёт там, и ждёт.

В ничто — кто ждёт там? Царь.

Там царь ждёт, царь.

И ждёт там, и ждёт.

Прядь у еврея не поседеет.

И твой глаз — куда ждёт твой глаз?

Твой глаз у миндалины ждёт.

Твой глаз, он ждёт у ничто.

Ждёт у царя.

И ждёт так, и ждёт.

Прядь людей не поседеет.

Пустая миндалина царски синеет.

* * *

Прильнув щекой к Никому —

к тебе, жизнь.

К тебе, обретённая обрубком

руки.

Вы, пальцы.

Далеко, в пути,

на перекрёстках, нечасто,

отдых на

освобождённых фалангах,

на

пылевой подушке Однажды.

Одеревеневший сердечный запас:

едва тлеющий

любви, лампады служитель.

Малое пламя половинчатой

лжи пока ещё есть в той

или этой

скоротавшей в бессоннице ночь пóре,

к которой вы прикасаетесь.

Наверху звон ключей,

в дереве

дыханья над вами:

последнее

слово, на вас поглядевшее,

теперь должно остаться и быть наедине.

. . . . . . . . . . . .

Прильнув щекою к тебе, обрубком

руки обретённая

жизнь.

* * *

Двудомный^{12}, ты вечен, ты не-

обживаем. Потому

мы строим и строим. И потому

оно продолжает стоять, это

жалкое ложе, — под ливнем

оно стоит.

Иди, любимая.

То, что мы ляжем здесь,

станет перегородкой —: Ему

тогда достанет себя самого, вдвойне.

Позволь ему, он

станет цел из половины

и сноважды половины. Мы,

мы постель в ливне, да

придёт он и насухо нас переложит.

. . . . . . . . . . . .

Он не придёт и насухо нас не переложит.

Le Menhir >{13}

Растущая

серость камня.

Серый, без-

глазый, ты, каменный взгляд, с тобой к нам

вышла земля в человеческом образе

на дорогах тёмно- и белопустынных,

вечером, перед

тобой, расщелина неба.

Отвергнутое, свезённое погрузилось

за сердечную спину. Морская

мельница стала молоть.

Светлокрылая, ты висела, утром,

между дроком и камнем,

малая пяденица^{14}.

Черны, цвета

филактерий^{15}, таковы были вы,

вы, вторящие

молитве стручки^{16}.

* * *

Что случилось? Камень из глыбы.

Кто проснулся? Я и ты.

Речь и речь. Со-звёзды. При-земли.

Нищи. Открыты. Родны.

И куда ушло? В недозвучие.

С камнем и нами ушло двумя.

Сердце и сердце. Тяжко везучие.

Тяжелее став. Легче живя.

Слог Боль

Легло в Твою руку:

некое Ты, бессмертное,

на котором пришло в себя целое Я. Вокруг

плыли бессловесные голоса, пустые формы, всё

вступило в них, перемешалось

и отслоилось от смеси

и снова

смешалось.

И числа были

вотканы в

бесчисленность. Одно и тысяча и

то, что шло перед и после,

были больше себя, меньше, вы-

зревшее и

за- и рас —

колдованное, превращённое в

пускающее ростки Никогда.

То, что было забыто, хваталось

за то, что нужно забыть, части земли, части сердца

плыли,

тонули и плыли. У Колумба

без —

временник в глазу, мать —

цветок,

он убил мачту и парус. Всё уходило в путь,

свободное,

тянулось к открытиям,

роза ветров отцветала, лепестки

опадали, мировой океан

цвёл гроздьями, появлялся на свет, в чёрном свете

росчерков диких штурвалов. В гробах,

урнах, канопах^{17}

проснулись детки

Яшма, Агат, Аметист — народы,

роды и племена^{18}, слепое

Д а  б у д е т

связалось в

змееголовые свобод —

снасти —: в

узел

(и пере- и противо- и много- и дважды- и ты-

сячеузел), которым

приплод хищных звёзд

с глазами мясопустных ночей считал в бездне

бук-, бук-, бук —

вы, вы.

Из книги Atemwende Поворот дыхания

* * *

Ты можешь меня, не стесняясь,

угощать снегом:

сколько раз я, плечом к плечу,

шагал с тутовым деревом через лето,

столько раз кричал его самый юный

листок.

* * *

Разъедена тем, что не снилось,

страна хлеба, исхоженная без сна, насыпает

гору-жизнь.

Из её крошек

ты заново лепишь нам имена,

которые я — на каждом

пальце глаз,

похожий на твой —

ощупываю

в поиске места, сквозь которое смог бы

дополуночничать до тебя,

яркая

голод-свеча во рту.

* * *

В реках на север от будущего

я закидываю сеть, а ты её,

мешкая, наполняешь

тенью, которую написали

камни.

* * *

Твой бодливый от бдения сон.

С двенадцать раз винто-

образно в его

рог врезанным

следом от слова.

Последний удар, наносимый рогом.

В от —

весной, узкой

расщелине дня вверх

на баграх идёт переправа:

она — проводник

тому, что прочитано раной.

* * *

Вытравлено твоей

речи лучевым ветром

пёстрое пустословие на-

житков — сто-

языкий само-

стих, исстих.

Вы —

момина — просверлен,

свободен

путь между человеко-

подобными

кающимися снегами^{19}, к

гостеприимным

ледниковым столам^{20} и пещерам.

Глубоко

во времени трещине,

рядом

с сотами льда

ждёт, кристалл дыхания,

твоё непреложное

свидетельство.

* * *

Годный для пения остаток — очертания

того, кто сквозь

серповидные письмена пробился беззвучно,

в стороне, на снежном месте.

Вихрится

под бровями —

кометами

толща взгляда, к

ней устремляется сердце, спутник,

затемнённый и крохотный,

с вовне

уловленной искрой.

— Без права голоса, сообщи, губа,

о том, что нечто ещё происходит

неподалёку.

* * *