Готфрид Келлер - [2]

Но чем дальше, тем меньше удовлетворял этот стиль; по мере созревания объективных предпосылок для буржуазно-демократической революции, в немецкой литературе усиливалось тяготение к реализму английскому и французскому. Когда Гейне говорил о «конце эстетического периода» в Германии, он, без сомнения, имел а виду это новое направление развития литературы.

Правда, неизжитая экономическая и социальная отсталость сильно сказывалась еще и в литературе 30-х и 40-х годов: романы Иммермана, например, в большей мере относятся к распаду «эстетического периода», чем к новому реалистическому искусству. Этот пример показателен потому, что Иммерман сознательно и энергично работал в направлении нового реализма; его «Оберхоф», открывал немецкой литературе новые пути. Но поэтические обобщения Иммермана слишком фантастичны и бедны, — и это верный признак того, что писатель еще не мог реалистически подойти к изображению конкретных социальных проблем современности.

Поражение революции 1848–1849 годов повлекло за собой не только гибель старых традиций немецкой классической философии и литературы, но и раннее увядание тех здоровых ростков новой культуры, которые появились во всех областях духовной жизни в годы революционного подъема. Так, учение Людвига Фейербаха, было для Германии не началом возрождения буржуазной философии, но концом ее классического периода. И это объясняется не слабостью учения Фейербаха, а слабостью немецкой демократии. Лучше всего об этом свидетельствует судьба фейербахианства в России, где оно стало исходным пунктом нового расцвета общественной мысли.

Капитуляция немецкой буржуазии наложила свой отпечаток на все дальнейшее развитие страны и ее культуры. С реакции 1849 года начался роковой раскол, не изжитый немецкой литературой вплоть до XX века.

С одной стороны, возникла литература, находящаяся непосредственно под влиянием развивающегося капитализма. Эта линия ведет от Гуцкова, через Фрейтага и Шпильгагена, к пустым и плоским берлинским романам Пауля Ландау. Поскольку эта литература примыкает к «идеологии компромисса», она проходит мимо всех действительно глубоких национальных и социальных проблем. Эта литература имела успех у современников, и случалось, что даже выдающиеся революционные демократы оценивали ее не по заслугам высоко. Но успех этот был недолог; вскоре выяснилось, что «социальность» Шпильгагена и других была очень поверхностной, далекой от жизни и интересов народа.

Другая часть литературы «провинциализируется». Мы имеем в виду не преобладание провинциальной тематики, а все возрастающую неспособность даже одаренных писателей рассматривать местные, провинциальные события в свете общенациональных и социальных проблем. Отто Людвиг совершенно правильно отмечает, что в немецкой деревенской повести, которой начало положил «Оберхоф», были здоровые зачатки. Людвиг указывает при этом на Диккенса, как на эстетический образец, которому нужно было следовать; но он не учитывает, что вопрос этот не чисто эстетический. Величие общественной картины у Диккенса имело свои социально-идеологические предпосылки; их не было у провинциализирующейся немецкой прозы. Эта проза утратила философскую глубину, стала узкой и мелочной. Бальзак к Диккенс, давая реалистическое обобщение человеческих типов и судеб, не отходили от высоких принципов гуманизма; они только — преображали эти принципы, находили их воплощение в тех конкретных формах быта, которые являлись объектом их общественной критики. Не то мы видим у немецких писателей. Почему, например, так безнадежно провинциален Фриц Рейтер, — этот высоко одаренный, яркий и полный юмора творец человеческих образов? Повторяем: причина этого кроется отнюдь не в провинциальной тематике.

Посмотрим, хотя бы, как изображает Рейтер революцию 1848 года. Рейтер говорит, что не намерен высказывать о ней свое суждение; он будет изображать революционные события лишь постольку, поскольку они непосредственно затрагивают его героев. И если бы Рейтер писал о том, как отразились в узком кругу мекленбургских деревень и городков великие национальные и социальные проблемы революции 1848 года, его произведение могло быть идейно я художественно глубоким. Но Рейтер показывает революцию только такой, какой, видел ее заурядный мекленбургский мещанин, и она превращается в пестрый хаос, богатый комическими эпизодами. (Рейтер писал до 1870 года, т. е. до государственного объединения Германии, упрочившего буржуазно-дворянскую реакцию. Но революционно-демократическая традиция была уже сломлена). Достаточно вспомнить отзвуки французской революции в «Германе и Доротее» Гете, чтобы понять и то, как провинциален реализм Рейтера, и то, почему его «непосредственная народность» способна была лишь усилить разъединенность немецкого народа, ускорить умирание объединяющего демократического духа. Мы говорим это о Рейтере, который все-таки обладал здоровым плебейским инстинктом; позднейшие писатели того же направления его утратили.

В провинциализировании литературы выразился протест против нарождающегося капитализма. Из этого оппозиционного настроения могло бы вырасти реалистическое, критическое изображение общества: ведь произведения величайших французских, английских и русских реалистов тоже полны романтического протеста. Однако антикапиталистическая критика была у немцев ослаблена провинциальной ограниченностью. В эмоциональном возмущении и у них недостатка не было; но не хватало знания, действительного понимания современной общественной жизни.