Государственный Тимка - [68]

— Костенька! Светик мой родименький! Да на кого ж ты покинул деточек своих махоньких?!

Растрепанная, с опухшим от слез лицом женщина бьется на мокром крыльце, пронзительно, по-кликушечьи причитает. Вокруг нее теснятся бабы, хотят увести. Но она не дается, вырывается, снова валится на осклизлые ступеньки.

— Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды! — дико вопит она…

— Ужасно, — в смятении твердит Михаил Николаевич. — Ужасно!

Первая смерть! Она потрясает. Кажется, ты, ты сам, вот этими руками…

Нянечка Таисия Никифоровна, опустившись на одно колено, кочергой наводила порядок в печке, а сама думала о новом враче: «Вот уж не повезло! Только приехал в поселок, чуть не первая операция — и на-те — леталис! — Нянечка не первый десяток лет работала в больнице и любила ученые слова. — И уж ладно бы старик, а то тридцать два годика, тракторист, и не хворал вовсе. И что — какой-то аппендицит!»

Таисия Никифоровна знала: по поселку судачат — молод, мол, хирург, зелен, вот и пожалуйста — зарезал человека.

Не вдолбишь же всем: сам, сам тракторист повинен. Живот у него давно побаливал. А последние три дня — резкие боли. Но врача не вызывал. Думал, грибами объелся. Пройдет. Вдобавок с грелкой валялся и еще слабительное принял. А для аппендицита это — самый вред.

И на операции оказалось — поздно…

Таисия Никифоровна украдкой глянула на хирурга. Он по-прежнему стоял у окна, спиной к ней.

Таисия Никифоровна вздохнула.

Молодой врач чем-то напоминал сына, убитого на войне. Тоже высокий, ладный и тоже русый. И нос — с нашлепкой. Маленькой, почти незаметной нашлепочкой. Как сапожок. И между передними зубами — широкая щель.

Нравились ей его чистые рубашки и даже его манера курить. Нравились руки — большие, с плоскими, коротко остриженными, как у всех хирургов, ногтями, пожелтевшими от йода. И даже его городские, непривычно узкие брюки и мягкая шляпа — он один-единственный во всем поселке носил такую — тоже нравилась.

* * *

Ночью Михаилу Николаевичу не спалось. Ворочался с боку на бок, стонал, что-то бормотал.

…И опять перед глазами — растрепанная женщина на больничном крыльце. И в ушах — истошный крик: «Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды!»

…Вновь видел весь ход операции. Мог бы повторить ее. По минутам. Всю, от начала и до конца.

Анестезия, первый разрез… До брюшины — почти нет кровотечения, наложил всего три кохера. А в животе — гной. Все затоплено им. Тампоны, тампоны… А гной все прибывает. Аппендикса нет — он расплавлен. Пенициллин, стрептомицин… Уколы, прямо в брюшную полость…

И все же в глубине души он понимал: надежды почти нет…

…Михаил Николаевич застонал.

И вдруг — словно какой-то бестолковый механик, скрытый в мозгу, запустил другую ленту. Вот Михаил Николаевич дома, в Ленинграде. Зовут его еще не Михаилом Николаевичем, а просто Мишей. Он сидит возле телевизора. Тут же и отец, и мать, и Нина — студентка-однокурсница. Тепло, уютно. А на голубоватом экране — Ив Монтан. Милые, трогательные песенки. Простенькие, они почему-то глубоко проникают в сердце.

А может, это из-за Нины? Она сидит рядом и, чуть оттопырив нижнюю пухлую губку, смотрит на мерцающий экран. И лицо ее в полутьме такое раскрытое, душевное, — именно такая она особенно нравится Мише.

И снова раззява-киномеханик вдруг перескакивает на другую ленту.

Отец мечется по комнате. Он в пижаме. Седая шевелюра прыгает в такт резким взмахам рук. Отец всегда так: жестикулирует, как немой.

— Но почему? — сердится он. — Почему ты не хочешь в аспирантуру? Не беспокойся: не будет никаких поблажек. Я уж позабочусь, чтобы на время экзаменов все забыли, что ты — сын заслуженного врача.

Миша молчит.

— Это же просто глупо! — суетится отец. — Ты же способный хирург. Без дураков — способный. Почему обязательно — в деревню? Газет начитался?..

…И опять — бьется, воет на крыльце молодая вдова. Рвет на себе кофту, царапает ногтями шею: «Костенька! Светик мой родименький!..»

…Михаил Николаевич ворочается в кровати. Пружины под ним устало скрипят.

На следующее утро он решает:

«Все. Хватит. За дело! И не скулить».

Обливается холодной водой, быстро уничтожает яичницу из четырех яиц (дома он никогда не слыхал о такой, но Таисия Никифоровна — она живет тоже при больнице и готовит ему — меньше чем на четыре яйца не признает).

Наскоро поев, главврач, как заведено, совершает обход больницы. Ловит на себе тревожные и ободряющие, недоверчивые и выжидательные, беспокойные и испытующие взгляды больных. Они, конечно, уже знают об операции. Главврач хмурится. И впрямь, больные тревожатся? Или это ему кажется? Нервочки…

Может быть, именно поэтому он сегодня особенно строг, пожалуй, даже придирчив.

Сестру Верочку — от нее, как всегда, пахнет и йодом, и эфиром, и духами сразу — холодно отчитывает за беспорядок в шкафу с инструментами.

Санитарке выговаривает: на подоконнике в третьей палате — пыль.

И даже своей «хозяйке», Таисии Никифоровне, жестом показывает: занавески на окне в амбулатории в сальных пятнах.

Все выслушивают его замечания молча. Только Верочка вспыхивает:

— Я собиралась убрать! Но вы же сами велели стерилизовать материал!

— Успевайте! Все успевайте, — обрывает Михаил Николаевич.