Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России - [32]

Даже начальник всей полиции империи вынужден был просить Кабинет министров прислать к нему в Главную полицмейстерскую канцелярию хотя бы 15 трезвых подьячих, поскольку имеющиеся «за пьянством и неприлежностью весьма неисправны»^{164}. Заканчивались такие упражнения порой трагически, как для писаря Шляхетского кадетского корпуса Максима Иванова: в 1747 г. загулявший чиновник снаходился сего апреля с 13 по 22 числа в пьянстве, а с 22 по 29 число в меленхолии, в которой он, Иван, четыре раза убежав с квартиры и прибежав к реке Неве, хотел утопитца» и, в конце концов, был признан сумасшедшим и заточен в монастыре^{165}.

На какие же доходы могли пить и гулять чиновники? Только старшие из них, секретари и обер-секретари, получали более или менее приличные деньги (порядка 400–500 руб. в год, а наиболее заслуженные и больше), сопоставимые с доходами армейского полковника. Уровень оплаты труда рядового канцеляриста составлял от 70 до 120 руб. в год; а большинство из них — копиисты — получали от 90 до 15 руб., что сопоставимо с оплатой труда мастеровых, которым по причине ее недостаточности полагался еще натуральный паек^{166}. Источником дополнительных доходов становились относительно «безгрешные» акциденции (плата подьячему за составление челобитной-прошения; выдачу справки и т. д), обычные взятки и совсем уже «наглые» хищения или вымогательства денег при сборе налогов и сдаче рекрутов; все это было своеобразной компенсацией низкого социального статуса и убогого материального положения бюрократии.

В Петербурге середины XVIII столетия нередко можно было встретить не только нетрезвого канцеляриста, но и подгулявших министров, послов и даже ученых: адъюнкт Академии наук Михайло Ломоносов в 1742 г. «напився пьян, приходил с крайнею наглостию и безчинством в ту полату, где профессоры для конференций заседают; не поздравя никого и не скиня шляпы, а идучи около профессорского стола, ругаясь, поносил поносил профессора Винцгейма и прочих профессоров многими бранными словами». За безчинные в пьянстве поступки молодой ученый угодил под арест, но вскоре был прощен «для ево довольного обучения»^{167}.

Постоянный оппонент и критик Ломоносова — В. К. Тредиаковский считал возможным высмеять коллегу в публичной эпиграмме:

«Хоть глотку пьяную закрыл, отвисши зоб,

Не возьмешь ли с собой ты бочку пива в гроб?

И так же счастлив мнишь в будущем быть веке,

Как здесь у многих ты в приязни и опеке?

Никак там твой покров и черт и сатана?

Один охотник сам до пива и вина.

Другой за то тебя поставит в аде паном,

Что крюком в ад влечет, а ты — большим стаканом».

А сам Ломоносов и его соратники по Академии наук без особого успеха пытались навести порядок в ее учебных заведениях, чьи питомцы воздержанностью не отличались. В 1748 г. начальство Академического университета поставило часовых и сторожей к общежитию, поскольку студенты вместо занятий «гуляют и пьянствуют и в подозрительные дома ходят и от того опасные болезни приносят».

Нескольким поколениям русских студентов, изучавших в XVIII веке иностранный язык, в популярном учебнике предлагались для перевода следующие школьные разговоры о пользе пива:

«1-й студент: У меня от жажды уже в горле засохло.

2-й студент: Так ты его промочи… Такое питье подлинно молодым людям и тем, которые упражняются в науках: оно головы не утруждает».

Вероятно, порой и вправду не утруждало: веселая компания студентов Академического университета в 1747 г. повадилась устраивать пирушки прямо в обсерватории, за что начальство решило ее предводителя, гуляку-студента Федора Попова, «о котором две резолюции были, чтоб оный от пьянства воздержался, однако в состояние не пришел; того ради отослать… по прежней резолюции мая 1 числа для определения в солдаты в Военную коллегию»^{168}.

Хлопоты доставляли и преподаватели. В 1761 г. Академия рассматривала вопрос о назначении студента Петра Степанова учителем арифметики в академическую гимназию и сочла возможным решить его положительно, с успокоительной резолюцией, что пьянство кандидата «порок не природный, то может быть что исправится». При подобных воспитателях и ученики вели себя соответственно: в 1767 г. «будущие Ломоносовы» (по выражению самого ученого) подожгли гимназию. Не случайно московские студенты той эпохи принимали по вступлении в университет особую присягу, обязываясь «жить тихо, благонравно и трезво, уклоняясь от пьянства, ссор и драк… паче же всего блюстись подозрительных знакомств и обществ, яко опаснейшей заразы благонравию..»^{169}.

Ситуация и в просвещенные времена Екатерины II (1762–1796 гг.) менялась мало. «Руководство учителям» созданных по реформе 1782–1786 гг. народных училищ требовало от педагогов благочестия, воздержанности от пьянства, грубостей и «обхождения с непотребными женщинами». Учеников запрещалось бить за «худую память» и «природную неспособность» (за остальное можно?) и ругать «скотиной» и «ослиными ушами». Но судя по многочисленным мемуарным свидетельствам, школьные учителя именно так себя и вели.

Воспоминания учеников той поры рисуют не слишком благостный облик их воспитателей: