Государево дело - [15]

– Где мне, – скорбно пожимает плечами боярин. – Уж позабыть обо всем успел.

– Вот станешь судьей в приказе, вспомнишь, – с шутливой угрозой отвечаю я ему. – Еще взвоешь!

После такого посула не выдерживает уже и сам Долгоруков и, повалившись на колени, хватает меня за руку, стараясь ее поцеловать. Я в ответ велю ему подняться и, похлопав по плечу, отхожу.

– Что у вас случилось? – интересуется Катарина, когда я возвращаюсь к ней и мы ненадолго остаемся одни.

– Да так, – неопределенно пожимаю я плечами. – Сосватал невесту для одного из своих людей.

– У фюрста Долгорукова?

– Да, у него три дочери на выданье, и все красавицы.

– А отчего он упал на колени?

– Испугался, что вы, моя дорогая, пожелаете и его дочерей одеть в европейское платье.

– Неужели эта перспектива столь ужасна?

– Для кого как. Кстати, чего вы хотели этим добиться?

– Ну надо же с чего-то начинать… К тому же мне показалось, ваше величество, что вам будет приятно увидеть Алену в таком наряде. Как мне кажется, ей очень идет.

Я в некотором недоумении смотрю в глаза Катарины, пытаясь уяснить для себя, что именно она только что сказала. И понимаю, что в них плещется боль, застарелая обида и еще что-то, чему я пока не могу найти названия.

– Сударыня, мне почудилось или вы меня искушаете?

– Я всего лишь, как верная жена, стараюсь быть вам другом…

– Тогда вам не следует путать меня с Генрихом Четвертым. Москва – не Париж.

– Прекратите. Я прекрасно осведомлена о ваших визитах в дом Вельяминовых. Видит бог, я даже не осуждаю вас. Верность – не самая главная добродетель для мужчины, особенно в разлуке. Все, что я хочу, – чтобы были обеспечены права моих детей, а с остальным я смогу смириться. Это был прекрасный вечер, Иоганн, но он, слава Создателю, подошел к концу. Я устала.

– Не смею задерживать вас, сударыня.

Прием кончился, гости разъехались, а я, скинув кафтан, сижу на одном из двух кресел, послуживших сегодня нам с Катариной тронами.

– Что столпились? – обращаю наконец внимание на стоящих в почтительном отдалении ближников. – Тащите скамьи да садитесь. Потолковать надобно.

– О Никитином сватовстве? – немного дурашливо спрашивает Анисим. Вельяминов, находясь в полном смятении чувств, вызвался проводить будущего тестя до дому, так что Пушкарев может безнаказанно поязвить в адрес старого приятеля.

– И о нем тоже, – отрезаю я.

– Думаешь, князя Долгорукова от братца моего отколоть? – не скрывая скептического выражения на лице, спрашивает Иван Никитич Романов. – Не получится. Предан ему аки пес!

– Пусть его, – отмахиваюсь я. – Главное, Филарет узнает, что Катарину всюду царицей кличут и без его благословения, и если он не поторопится, то может и опоздать.

– Федьку этим не проймешь, – качает головой боярин.

– Посмотрим.

Славна златоглавая Москва своими колоколами. Сказывают, нигде во всем свете нет больше таких сладкоголосых и звонких, как на святой Руси. На колокольне каждого, даже самого захудалого храма есть хотя бы один, а к большим соборам пристроены целые звонницы, и в праздничные дни благовест звучит на всю округу. Но сегодня над столицей тревожно бьет набат. И взбудораженные люди с испугом выглядывают из домов, пытаясь понять, какая еще напасть свалилась на головы православным.

Отчего происходят бунты? Нет, отчего – понятно. От голода, бедствий, злоупотреблений власть имущих, несправедливости и прочих бед. Но что становится последней каплей, от которой тихая еще вчера речка выходит из берегов? Кто высекает искру, от которой разгорается пожар? Иногда это случается от совершеннейшего пустяка.

Стоял на паперти перед храмом местный дурачок – Фролка. Безобидный, в сущности, парень с некрасивым лицом, заросшим редкой бороденкой. Сердобольные люди подавали ему кто что может, тем он и жил. Некоторые считали его юродивым, но вериг он не носил, покаяться грешников не призывал и вообще был тихим. Подаст ему добрый человек кусок хлеба да попросит помолиться за него, многогрешного, а тот и рад. И вот поди же ты…

– На-ка вот тебе, Фролушка, – подала дурачку медную монетку дородная купчиха.

– Благодарствую, – тихо отвечал тот, принимая милостыню.

– Не зябко тебе, бедненький? – обратила она внимание, что юродивый стоит босиком на снегу.

– Мне Богородица замерзнуть не дает!

– Святость какая, – умилилась баба. – Помолись за меня, Божий человек!

– А сама что же не молишься?

– Молюсь, как же не молиться! Хотела вот поклониться чудотворной иконе в Новодевичьей обители, да не дошла.

– Отчего так?

– Поезд царицы ехал да всю дорогу перегородил. Уж я и так, и сяк, а немцы, что ее охраняли, не пустили меня.

– А царица, что же, не молится?

– Да как же ей молиться, милый?! Она же веры не нашей!

– Иноземная царица тебя молиться не пропустила?

– Выходит, так, – задумалась купчиха.

Этот разговор уже давно привлек внимание окружающих, а потому упоминание об иноверке, не пустившей православную в храм, вызвало всеобщий интерес.

– Что же это делается, православные? – вскричал в сердцах какой-то лохматый мужик в драном тулупчике. – Совсем немцы над нами власть взяли! Уж и помолиться не дают… скоро совсем нас в латинство обратят.