Государева почта. Заутреня в Рапалло - [16]

— Так, разумеется, — подтверждал Кудрин, не поднимая головы, его обильные лохмы скрыли половину лица. — Что же из этого следует?

— Что следует? Не знаю, как там для японцев, но для меня: лишить личность ее связей с людьми — все одно что сжечь эти достоинства в себе…

— Значит, связей с людьми? — Кудрин отводил со лба патлы. — Вы знаете, что сейчас делают мои люди? Давят саранчу! Нет–нет, я не оговорился: давят саранчу! Обулись кто во что горазд и пошли к Белому колодцу плясать гопак. Представляю, как этот пляшущий в открытом поле хутор выглядит с горы, которую перепоясал большой тракт из Бондарей в Горелое… Чтобы утвердить себя как личность, я тоже должен переобуться в лапти, закатать штаны повыше колен и занять свое место у Белого колодца? Так, по–вашему?.. А по мне, чем прочнее я отделюсь от тех, чей удел истинно топтать саранчу, тем полнее я утвержу себя как личность… Где они и где я?.. Ну, вот вы, Георгий Васильевич, пошли бы топтать саранчу?

Ответа не последовало, Георгий Васильевич только смущенно двинул плечами: этот патлатый Кудрин был хитрее, чем могло показаться вначале. Он умел спустить любой спор на грешную землю, поставив оппонента в положение своеобразное.

— К слову, сегодня я читал Аристотеля… Уместно спросить: для кого я читал Аристотеля? Для тех, кто топчет саранчу, или для себя, для своего ума, для души своей, наконец? Ну, можете себе представить, я отрываю их от этого занятия у Белого колодца и говорю: «Я вам хочу почитать Аристотеля…» Не глупо ли?

Он встал и пошел вдоль книжного шкафа, шаг его неожиданно обрел твердость, какой не было прежде: его доводы, определенно, казались ему убедительными.

— Как я понимаю, Иннокентий Иннокентиевич, дело не в саранче и не в Аристотеле… — произнес Георгий Васильевич, в его голосе воинственности не было, но была обида.

— Значит, не в саранче и не в Аристотеле? — Кудрин стоял над Чичериным, тряся лохмами. — Тогда в чем?

— А вот в чем: мним себя людьми учеными и не помогаем народу этой своей ученостью — пусть он топчет саранчу, а мы тем временем полистаем Аристотеля.

Кудрин искоса посмотрел на собеседника. Иннокентий Иннокентиевич не припомнит, чтобы молодой

Чичерин был так охоч на сильные слова — не иначе, сделал свое дело вольнолюбивый Петербург.

— Да не хотите ли вы сказать, что человек осознает себя, только глядя на другого человека? — в этих его словах не было еще примирения, но известный компромисс был.

— Для меня нет личности вне сознания, Иннокентий Иннокентиевич, а сознание немыслимо вне знания, — произнес Чичерин — он пытался перевести спор на надежную почву истины. — Если же говорить о том, в чем нуждается народ, то ему необходим и Аристотель… Но не надо отделять себя и Аристотеля от народа — история не простит нам этого, Иннокентий Иннокентиевич… Вам и мне…

— Если природа не создала меня воителем, я им не буду, Георгий Васильевич…

— Простите, а кем вас создала природа, Иннокентий Иннокентиевич?

— Просто… человеком.

— Человек не может быть просто человеком, если он признает волю сознания над собой, творческого сознания…

— Значит, творческого сознания? Это как же понять? Способность оценивать, способность дерзать?

— Способность оценивать, как я понимаю, это уже отношение к действительности…

— Если не способен оценивать, значит, не способен действовать?

— Да, так и бывает в жизни.

— Ну, что ж… тогда я, пожалуй, пас…

— Не решитесь?

— Нет.

Чичерин подумал: да так ли безнадежен Кудрин в пассивности своей? Но вот вопрос: какие громы должны быть у века, чтобы разбудить людей и призвать их к действию? Бомба, брошенная в карету монарха, гражданская казнь посреди Петербурга или виселица в сырой мгле равелина?.. А может быть, нет большего грома, чем сам вид спящего Кудрина?.. Да, посреди горящего дома, посреди вихря огня и смрадного дыма, посреди грохота обвалившихся стропил и треска сухого дерева непобедимая дрема свалила человека… Представь себе этакую картину, и гром не понадобится… Быть может, Чичерина и разбудил этот гром, мог разбудить?

Поезд подходил к Петрограду, проглянул берег залива, охваченного льдом, ветер легко гнал по льду облако снега, он останавливал его, закручивал и принимался ваять, превращая облако в конус ели или в стог сена. У ветра были крепкие руки, превращение совершалось мгновенно.

— Откровенно говоря, в этой ночной истории с венграми больше был виноват я, чем вы, — заметил Буллит, повстречав утром Цветова. — Да–да, больше я, чем вы, — заявил он тоном, не допускающим возражения.

— Простите, почему виноваты вы? — спросил Цветов — американец его озадачил.

— Видно, я чего–то недосказал о нашей миссии, чего–то существенного…

— У вас не все потеряно, мистер Буллит, — произнес Цветов.

— Будь вы в большей мере осведомлены, можно было бы избежать полуночного братания…

— Полноте, мистер Буллит! — возразил Цветов. — Да важно ли это?

— Важно.

Итак, в чем же существенное? На взгляд Буллита, миссия призвана уточнить, на каких началах Советы готовы пойти на мировую с Западом. Буллит говорил, а Сергей шел в своих мыслях за ним… Миссия в Москву? В красную Москву? В тревожный и яростно неуправляемый год, когда все сорвалось с петель, все в плену сквозного ветра истории. Но такую миссию должны представлять дипломаты определенного ранга. Чтобы слово Москвы, например, вызывало доверие, его должен произнести лидер красных или, по крайней мере, Чичерин. Ну кто, в конце концов, для русских Буллит? А может быть, замысел как раз и состоит в том, чтобы это был дипломат ранга Буллита? В этом как раз и резон такой миссии: если надо принять предложение русских, есть смысл пойти дальше дозволенного, если надо отказаться, тоже пойти дальше. Истинно, неисповедимы поступки красных: вздумай они посвятить Антанту в свои намерения, нельзя допустить, чтобы Вильсону, например, они пообещали больше, чем тому же Буллиту. Значит, не важен