Государева охота - [111]

— Иное дело венчание, а иное — обручение, — продолжал Василий Владимирович. — Хоть бы она и венчана была, и тогда в учинении ее наследницей не без сумнения было бы. Не то что посторонние, да и нашей фамилии прочие лица у ней в подданстве быть не захотят. Покойная государыня Екатерина Алексеевна хотя и царствововала, но только ее величество государь император при животе своем короновал.

Иван Григорьевич покосился на своего брата, уловил чуть заметный его кивок и проронил раздумчиво:

— Стоит только крепко захотеть... Уговорим графа Головкина и князя Дмитрия Голицына, а коли заспорят, так мы их и бить начнем. Как не сделаться по-нашему? Ты, князь Василий Владимирович, в Преображенском полку подполковник, а князь Иван Алексеевич — майор; а в Семеновском полку спорить против нас некому. Крикните княжну Екатерину на царство — небось подхватят!

Князь Василий Владимирович крепко взялся за голову:

— Что вы, ребячье, врете? Статочное ли дело? И затем, как я в полку объявлю? Услышат это от меня, не то что станут бранить — еще и побьют!

— Да, — вздохнул Алексей Григорьевич. — Вот ежели бы Катерину государь изволил объявить своей наследницей в духовной...

— Да, — совершенно так же вздохнул Василий Владимирович. — Оно бы хорошо, только это дело в воле его величества состоит. Как нам о таком несостоятельном деле рассуждать, когда вы сами знаете, что его величество весьма болен?

— Об том и речь, — загадочно пробормотал Алексей Григорьевич, хитро отводя глаза.

— А, вон вы чего, — пробормотал после некоторого молчания Василий Владимирович. — Ну, братья, я вам в таком деле не пособник. Сами все себя погубите, если станете этого добиваться.

И вместе с братом Михаилом фельдмаршал покинул Головинский дворец.

Простодушный Иван Григорьевич возобновил разговор:

— То, что государь в руке своей неволен, понятно само собой, об этом и речи больше нету. А вот нельзя ли написать духовную от имени государя, якобы он учинил своей наследницей невесту свою Екатерину?

Уже братьев Владимировичей не было — некому было возражать против такого безумного предприятия.

— Садись к столу, Василий Лукич, — предложил отец государевой невесты. — Ты у нас словами крутить мастер.

Долгорукий некоторое время почеркал пером по бумаге, потом поморщился:

— Не штука сочинить, что писать. Но моя рука непохожа на руку государеву. Кто бы написал получше? А я скажу, чего писать надо.

Стали пробовать. Лучше всех почерк оказался у Сергея Григорьевича. Князья Василий Лукич и Алексей Григорьевич сочиняли духовную и диктовали ему, так что выходило: один скажет, а другой прибавит. Князь Иван Алексеевич смотрел-смотрел, как дядюшка водит пером по бумаге, хмурился-хмурился, потом вдруг вынул из кармана какие-то две бумага и решительно сказал:

— Посмотрите, вот письмо государево и моей руки. Письмо руки моей — слово в слово как государево письмо. Я умею под руку государеву подписываться, потому что я с ним в шутку писывал.

И под одним листком с составленной духовной он подписал: «Петр».

Дядья стали глядеть да сравнивать и хором решили, что почерк князя Ивана Алексеевича удивительно как схож с почерком государя. И все же они не решились дать ходу фальшивой духовной. Оставался другой листок, еще не подписанный. Алексей Григорьевич сказал сыну:

— Ты подожди и улучи время, когда его величество от болезни станет свободнее, тогда и попроси, чтобы он эту духовную подписал. А если за болезнью его та духовная его рукой подписана не будет, тогда уже мы, по кончине государя, объявим ту, что твоей рукой подписана, якобы он учинил свою невесту наследницей. А руки твоей с рукою его императорского величества, может быть, не различат.

Вслед за этим князь Иван, прихватив оба листка с духовной, поехал в Лефортовский дворец и ходил там, беспрестанно осведомляясь, не стало ли лучше государю, нельзя ли быть к нему допущенным? Но близ государя неотходно был Остерман. Вообще никого из посторонних не допускали к нему. Камердинер Лопухин сам разводил огонь в печи, да так, что к голландке нельзя было притронуться и больной все время сбрасывал одеяла.

Сквозь запотевшие, сочившиеся испариной стекла видно было, что народ, встревоженный болезнью царя, толпился у дворца. Иногда проходили войска, раздавалась барабанная дробь. Барон Остерман стоял у плотно закрытых створок, напрасно пытаясь уловить хоть струйку свежего воздуха и потирая грудь. Доктор Николас Бидлоо, только что покинувший комнату, настрого запретил открывать окно.

— Андрей Иваныч... — послышался слабый голос, и барон, резко повернувшись, увидел лихорадочно блестевшие глаза молодого императора. — Андрей Иваныч, я жив еще?

Остерман растерянно оглянулся на замершего Лопухина, потом приблизился к постели:

— Вы живы, ваше величество, и, даст Бог, поправитесь.

Лопухин закашлялся.

— Чего перхаешь, Степан Васильевич? — чуть слышно спросил Петр. — Тут не продохнуть, а ты кашляешь. Окошко отворите, а? Дохнуть разу нечем. Дурно мне...

Остерман оглянулся. Лопухин сидел на корточках у печи и смотрел на него, чуть приоткрыв рот. Остерман пожал плечами:

— Ну что я могу поделать с волею вашего величества? Этого было достаточно, чтобы Лопухин поднялся с корточек, постоял некоторое время согнувшись, разминая колени, а потом боком, словно крадучись, приблизился к окну и дернул створку во всю ширь.