Государь всея Руси - [53]

А торг оживает с Пожара[97]. Ещё заперты лавки в рядах, и сами ряды ещё пусты и безлюдны, а на Пожаре уже вовсю шум, суматоха, ругня... Торговый народец горласт и бранчлив, — такое за ним водится повсеместно! — а спозаранку, от недосыпа, от утреннего голода душа у торгового человека и вовсе как пёс цепной: чуть тронь его, зацепи, и вот он уже пошёл распинать глотку, уже шум, уже свара! Больше всего крику и ругани учиняется из-за мест. На Пожаре торгуют только с рук, со скамей либо в лёгких палатках и шалашах, и иная торговля тут не дозволена, потому очень важно занять место получше, побойче: на таком месте торговля удачлива, весела, не ленись лишь нахваливать свой товар да погромче зазывать покупателей. Оттого-то все те, кто промышляет мелкой ручной торговлей, и спешат на Пожар ещё до свету. Каждый чает поспеть раньше других, чтобы стать со своим товаром как раз там, на том самом удачливом месте, где не будет отбою от покупателей. Но такие места достаются обычно лишь самым проворным, самым торопким, тем, кто лежнем по лавкам не тянется и сладких утренних дрём не додрёмывает. Те, что припоздают, будут норовить потеснить их, отбить, отвоевать и себе местечко рядом с ними, но противодействие им всегда одно: накось, выкуси!

Пошумят, побранятся, потолкаются, но к рассвету всяк себе место сыщет. Какое-никакое, но сыщет! А. там — глядь! — уже первый пирожник поспешает с лотком пирогов. Рожа у него преподобная, как у праведника, и румяная, как его пироги! За ним вслед — сбитенщик. Этот голосист, залихваст, орёт свежим горлом, будто батогом хлещет: «Вот обитень, вот горячий! Пьёт приказный, пьёт подьячий!»

С утра, по прохладце, и сбитень к нутру: душу согреет, взбодрит, а к полудню, когда станет зноить, прикатит на Пожар и квасная кадь.

От пирогов и сбитня страсти поулягутся, шум и руготня поутихнут, да и не до свар уже: на шесте подле Земской избы уже поднято знамя — пришло время начала торговли. Торг оживает, люднеют ряды, отпираются первые лавки... У Николы Мирликийского и Параскевы Пятницы отходит утреня. Церкви этих святых на торгу неспроста: и Николай и Параскева издавна почитаются покровителями торгующих, поэтому многие, прежде чем направиться в ряд или отпереть лавку, непременно завернут в церковь: копеечная свеча — не велик убыток, а душе покойно: почтил, задобрил святых.

Конечно, не всяк торгующий этак-то чтит своих небесных покровителей. Свечи, и чаще не копеечные, — это от тех, кто побогаче, поудачливей: богатство благочестиво — это давно замечено, а кто беден, кто день-деньской мотается со своей коробьей по всему торжищу, ногами и горлом стяжая свой скудный достаток, тот и на копеечную свечку не расщедрится. Обмахнёт себя крестом перед папертью — и всё его почтение.

Простолюдин и вообще-то скуп в таком деле. И даже оправдание выдумал своей скупости: мол, повадишься к вечерни — хуже харчевни: ныне свеча, завтра свеча, ан и шуба с плеча! С этой неотразимой житейской правотой он и ходит под Богом, заворачивая в кабак чаще и охотней, нежели в церковь. Правда, он и кабак не считает совсем уж потребным местом и всяких замысловатых словес — прибауток, пословиц, поговорок — насочинял про сие заведеньице даже больше, чем про церковь, только всё это, сочинённое им, по большей части усмешливое, балагурливое, лукавое... Есть, конечно, и назидательное, и слегка журливое — не без этого! — но отчаянного, безысходного, такого, чтоб навсегда сделало трезвенником, — такого нет!

Церковь и кабак в извечном соперничестве друг с другом, однако здесь, на торгу, они уживаются мирно, и не просто уживаются, но и дополняют друг друга, ибо здесь, на этом самом оголтелом житейском ристалище, человеческий дух подвергается таким испытаниям, пройти через которые ему во все времена помогала не только молитва, но и добрая чаша вина.

В церкви отходит утреня, а на другом конце торга, в питейной избе, как зовётся в приказных бумагах кабак, начинается своя служба. На коньке питейной избы торчит ёлка. Так заведено — всё имеет своё знаменание, свой знак: церковь — крест, тюрьма — царский герб, а кабак почему-то означили ёлкой, и вот сюда, «под ёлку», уже начинает сходиться питейная братия. Братию эту зовут ярыжками. Сходятся они «под ёлку» в такую рань исключительно наудачу. За душой у них нет ни гроша, ни полушки, но есть надежда — коль повезёт — опохмелиться в долг. А повезёт тем, кого кабатчик наймёт (ежели наймёт!) делать какую-нибудь чёрную работу. Им он и нальёт в долг. Остальным придётся искать заработок в другом месте. Найти его, впрочем, совсем не трудно: на торгу, куда ни кинь взгляд, кругом заработок! Черной, ломовой работы тут невпроворот, и работного люда для неё тоже не мало: и дрягили, взвешивающие товар на Мытном дворе, и крючники, таскающие его день-деньской по рядам и лавкам, и возчики, и лодочники, работающие с ранней весны на перевозе, когда ещё не наведён через Москву-реку наплавной мост, — а сколько ещё на подхвате, на побегушках — не перечесть! И всё равно, будь их и вдвое, и втрое больше, всей работы, что требует торг, им нипочём не поднять. Особенно тяжко становится в летнюю пору. Едва сходит на реках лёд, как на пристани у Николы Мокрого начинается столпотворение: барки, насады, расшивы, струги, доверху набитые грузом, идут по Москве-реке нескончаемым потоком, идут днём и ночью, и все эти грузы (неисчислимое количество пудов!) надобно спешно, радиво, без порчи перенести на берег, потом погрузить на телеги, доставить на Мытный двор, всё, что подлежит взвешиванию, пропустить через «важню», потом снова уложить на телеги, свезти на торг — либо в лавки, либо в амбары гостиных дворов, — снова выгрузить, снова уложить... И те барки, те струги, те огромные, неуклюжие расшивы по нескольку десятков саженей в длину не уходят в обратный путь порожними, они принимают в свои трюмы то, чем богата Москва, и, стало быть, всё начинает крутиться в обратную сторону.