Государь всея Руси - [52]

Бельский пристально посмотрел на Мстиславского и вдруг побледнел: должно быть, увидел в его глазах что-то такое, что именно сейчас не ожидал увидеть. У него даже дыхание перехватило — как от боли или страха, и стало видно, как велико его недоверие к Мстиславскому. Но он превозмог себя и решился.

   — Ты должен знать сие, — повторил он ещё раз, уже совсем твёрдо, но так, как будто оправдывался перед Мстиславским. — Схватишься ты с ним иль не схватишься — то уж как Бог и душа твоя тебя подвигнут... Токмо знай, чтоб не обольщался впредь его простотой и неведеньем... Знай, что и князь Михайло Воротынский со мной в сговоре был. А ещё ранее и князь Курлятев. А всех нас сговорил князь Дмитрий... Вишневецкий.

   — Вишневецкий?! — ещё не совсем веря в это, поражение переспросил Мстиславский. — Что же ему-то восставать? Ужли не сам он притёк к нему службы и чести искать?

   — Лукав казак! — кривовато усмехнулся Бельский. — Коли ему тут вольготья не стало, отписал он королю тайно, что отъехал на Русь не изменным обычаем, а умыслом, чтоб-деи выведать справы московские и тем «годне» послужить Речи Посполитой[94]. Тогда ж тайно и получил он от короля опасную грамоту[95]. Прощал его король и призывал назад. Два года уж тому, как всё сие сотворилось. В те поры и сговорился князь Димитрий со мной, с Курлятевым да с Воротынским. Тщился он не словом, а делом послужить Речи Посполитой, посему намерился и нас узвать к королю. Воротынский поначалу воспротивился, даже пригрозился царю донести. Горяч воевода! Мы с князем Курлятевым от той его горячности совсем уж намерились бежать, да впопыхах и попались. Тут воевода и притих. Должно быть, думал, что мы, себя спасая, его оговорим. Но мы с Курлятевым во всех винах себя выставляли. Он и уверился в нас. А коли уложение о вотчинах вышло, по которому князь Михайло с братцем своим Олександром вконец лишились выморочного жеребья[96] в уделе своём родовом, он сам, по своей воле, пришёл к нам. Вреда никакого чинить не хотел, но отъехать в Литву был готов. Вишневецкий испросил у короля опасную грамоту и для него, да не успел воевода её дождаться — нашла на него опала. Заподозрил что-то наш благоверный... Чутьё у него волчье — вынюхал! А ты говоришь — зубоскалил над басурманкой. Покуда токмо зубоскалил да негодовал на уложение, он не трогал его, а как потянуло от князя истинной зрадой, так сразу и учуял он её.

   — А что же Вишневецкий? — глухо, с неприязнью и отчуждённостью спросил Мстиславский, и стало видно, как неожиданно всё это для него, и неприятно, и даже тягостно. Пусть и невольно, но, узнав всё это, он становился теперь как бы сообщником Бельского и тех, которые были с ним, а этого-то как раз он и не хотел больше всего.

   — Отчайдушен казак, но положиться на него можно. Уговору нашему верен: не уходит без нас в Литву, — ответил Бельский. Он как будто не уловил резкой перемены в Мстиславском или, быть может, не придал ей значения, догадываясь о её причинах, и потому ответил, как отвечают друзьям и единомышленникам. — Для большого дела, однако, не годен, — сказал он убеждённо. — Вольнолюбив! Да и разбойник! Ему сабля, да добрый конь, да казачья ватага — за всё на свете! Да и что тебе Вишневецкий?! Не тебе с ним союз-то иметь, и не к тому я тебе всё сие поведываю. Союзников ты сам себе изберёшь — по своему разбору. Я к тому, чтоб остеречь тебя. Истиной остеречь! Ты, буде, и прав во многом, буде, мысль твоя проникла глубоко, но вот тебе ещё и истина, присовокупь её, и, буде, многое тебе увидится иным.

...Когда Мстиславский, простившись с Бельским на красном крыльце его хором, сел в седло, Бельский, поспешно сойдя на землю, придержал его за стремена и сказал то, чего не решался сказать до сих пор:

   — Про всё сие ведает також ещё... и Данила Адашев.

   — Данила Адашев?! — почти с ужасом, но и с презрением прошептал Мстиславский. — Как же ты мог довериться худородному?

   — Не я... Сам Вишневецкий. Они с Данилой, ведаешь сам, великие приятели. На перекопского разом ходили... Он Данилу ещё допрежь нас звал с собой к королю, но Данила отказался.

   — Нет уже Данилы в животе, — нахмурился Мстиславский. — Извёл он его.

   — Вынюхал, стало быть, и Данилу, — уныло заключил Бельский. — Худо. Разумею теперь, пошто он меня из темницы выпустил. Судить будет. Сознался Данила... Сознался, худородный пёс! — скрипнул зубами Бельский. — Теперь не сыскать мне оправданья. — Лицо его болезненно и злобно передёрнулось. — Знал я, всегда знал, что Данила нас выдаст, хотя Вишневецкий и ручался за него, как за самого себя. Знал... — вовсе утратив твёрдость, с полным отчаяньем лепетнул он и обречённо посмотрел на Мстиславского.

Мстиславский взял повод.

   — Что же не скажешь ничего, князь Иван? Скажи! — чуть ли не взмолился Бельский.

   — Скажу... — Мстиславский помрачнел. — Ты також не годишься для большого дела. Да и я!

И рванул коня.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Едва тьма чуть отступит от края неба, как в Китай-городе начинают раздвигать рогатки и убирать решётки, которыми в ночное время — для пресечения разбоя и татьбы — перегораживают улицы, и в первый черёд те, что выходят на торг. Эти улицы не просто главные, они — как нервы, как жилы торга! По ним устремляются к нему самые первые, оживляющие его потоки люда, да и сам торг — он тоже будто какой-то самый важный орган города, существующий для того, чтоб пробуждать его к жизни: оживает торг, оживает и город.