Государь всея Руси - [50]

Почему же летописец говорит, что они «хуже татар», и называет их «кровопивцами хрестианскими»? Тот же успенский (софийско-львовский) летописец с большой симпатией относится к удельным князьям-мятежникам, вопреки известным из Псковской летописи фактам приписывает им заслугу в защите Пскова от магистра, всячески осуждает поведение великого князя в дни стояния на Угре. Напрашивается вывод: летописец выражает мнение консервативной оппозиции. Под Огнем критики этой оппозиции оказались ближайшие советники великого князя и он сам. Оппозиция не носила характера национального предательства, но упорно защищала «старину» против тех крупных, необратимых перемен, которые несла с собой политика Ивана Васильевича. В той или иной степени в оппозиции находились удельно-княжеские и клерикальные круги. Уходящая удельная Русь сталкивалась с новым, единым Русским государством.

Появились и легенды, ставшие впоследствии очень популярными. Одна из них имеет корни в Типографской летописи, ведшейся при дворе ростовского архиепископа.

По словам летописца, при отходе от Угры русские и татары побежали друг от друга в разные стороны. Татарам казалось, что русские заманивают их в засаду; русские думали, что татары их преследуют.

Такой факт, конечно, мог иметь место. Люди, долгое время стоявшие в напряженном ожидании боя, могли поддаться внезапному чувству страха. Однако никакого практического значения этот эпизод не имел. Исход кампании был уже решен.

Тем не менее, как ни парадоксально, именно этот незначительный случай приобрел в позднейшей историографии чуть ли не хрестоматийное звучание. По тонкому наблюдению выдающегося историка А. Е. Преснякова, «легкой перестановкой фраз и небольшим изменением их редакции сообщение о конкретном факте обратилось в то „чудо", которое, вероятно, умиляло московских книжников, а... у более рассудочных книжников — историков XIX в. придало всему эпизоду несколько комический характер». Нелепая картина бегущих друг от друга войск отразилась в трудах Н. М. Карамзина и С. М. Соловьева, широко проникла в общие курсы, в школьные учебники, хрестоматии, популярные книжки XIX — XX в.

Другая легенда читается в «Казанской истории»— летописной повести, возникшей в середине XVI в. Автор повести красочно описывает, как Иван Васильевич «нимало убояся страха царева», «плевав» на басму, присланную ему ханом Ахматом, ее «на землю поверже и потопта ногами своима», а потом приказал умертвить послов Ахмата, кроме одного, «носяща весть ко царю»: «Тако же имам и тебе сотворити».[134] Художники XIX столетия неоднократно возвращались к этому сюжету. Картинка с изображением этого эпизода попала недавно и в школьный учебник.

Беда, однако, в том, что этот эффектный (с точки зрения автора «Казанской истории») эпизод, о котором не упоминает ни один современник, едва ли имел место в действительности. Как заметил еще Карамзин, он вовсе не соответствует характеру Ивана Васильевича, осторожного, хладнокровного и расчетливого, умевшего держать себя в руках при любых обстоятельствах и не любившего никаких «жестов». Как всякое подлинно великое событие, освобождение Руси от ордынского ига не нуждается в искусственной драматизации. Все было серьезнее, проще и сложнее.

Не выдерживает критики и третья легенда, нашедшая довольно широкое распространение в литературе. Согласно этой легенде, инициатором освобождения Руси от ига был не кто иной, как «царевна Софья», великая княгиня Софья Фоминишна. «Племянницу византийских императоров» (по выражению С. М. Соловьева) «оскорбляла зависимость от степных варваров», и она «уговорила» великого князя прервать эту зависимость. При этом она произносила гордые речи, вроде, например, такой: «Отец мой и я захотели лучше отчины лишиться, чем дань давать, я отказала в руке своей богатым и сильным королям... вышла за тебя, а ты теперь хочешь меня и детей моих сделать данниками»[135] и т. д. Как ни благородны эти речи, у них один недостаток — они, по всей вероятности, никогда не произносились в действительности. А реальность, как мы знаем, была гораздо менее романтичной. Нищая папская пенсионерка, бесприданница, нашедшая приют в Риме, не имела случая «отказывать» кому-либо в своей руке. У «племянницы императоров» не было особых оснований для надменности. Родной дядя ее, брат погибшего императора, служил турецкому султану и отдал ему в гарем свою дочь.[136] Став супругой одного из самых могущественных монархов Европы, Софья Фоминишна проявила достаточна реализма. Некоторые русские современники называли Софью римлянкой, а Берсень Беклемишев задним числом считал ее повинной в создании нового придворного этикета. Сам великий князь относился к своей жене, по-видимому, с достаточным уважением и допускал ее аудиенции иностранным послам. Но в источниках нет и намека на политическую роль Софьи. Совет «прервать зависимость», во всяком случае, был бы несколько запоздавшим — «зависимость» прервалась с момента вокняжения Ивана Васильевича.

Нет, не нуждается история ни в приукрашивании, ни в хитроумных домыслах. Реальные события куда значительнее и величественнее, чем услужливое воображение потомков.