Государь поневоле - [38]

Первую неделю после смуты казалось, обложили меня по полной программе. Побеседовать о чём-то серьёзном было не с кем. Что творилось за стенами дворца для меня оставалось тайной. Царю не сообщали о событиях в Москве и мире. Кое-что можно было подчерпнуть из разговоров ближних с государыней, но при мне не особо много они говорили. Чаще это были сплетни, кто из царевен что делал, где был и что в церкви или в палатах сказал. Большой пласт таких разговоров был посвящен сновидениям и их толкованию. Спасением от информационного голода и вынужденного безделья стала моя шизофрения. Сидя у царицы, я предпочитал делать вид, что нездоров и дремлю, а сам в это время общался со своим носителем. Голова, конечно, сильно болела после таких занятий, но зато тоска отступала на время. Пётр оказался весьма и весьма жадным до знаний. Он как губка впитывал всё, что я открывал для него. Не важно, были ли это личные воспоминания или виденные мной фильмы, читаные книги. Старался больше учебники вспоминать, да занятия свои в детстве. Заодно мне и самому стало интересно "освежать" школьные знания.

Оборотной стороной этого стала возможность смотреть память Петра, начиная от самых малых лет. Я смог увидеть его отца Алексея Михайловича и посмотреть на дворец в Преображенском, где мы с матушкой ещё не были с прошлого года. Интересно так же было посмотреть на первые занятия с Зотовым старославянской грамоте. Учитель начал с изучения самописной азбуки, а чтение священной литературы отложил на потом. Иногда на тех уроках кроме обязательного контролёра от официальных "дядек" присутствовали и священники. Так как "расписание занятий" множеством предметов не страдало, то грамматика и обучение счёту царевича шли с большими повторениями и частыми возвратами. Естественно, что со временем чтение святых книг стало основным способом постигать грамотность. Но как оказалось, этого было достаточно для царевича. Узость программы компенсировалась любознательностью Петра и опытом вселенца в Зотова.

Играть мне разрешили только на следующей неделе после смуты. Насколько я смог догадаться, это было связано с вхождением партии Софьи во власть. Меня буквально насильно вывели из матушкиной комнаты. Я слегка "покапризил" и выбил участие в играх сестры. Нам дозволили находиться вместе в потешной палате, куда меня водили под конвоем рынд. Возможности детально исследовать дворец, как я планировал сразу после смуты, исчезли. Милославские расширили стрелецкие караулы, и теперь для выхода надо было сообщать маршрут загодя. Объяснялось это, как и в наше время, требованием безопасности царя, но фактически было ограничением свободы передвижения даже во дворце.

В потешной, кроме нас никого не было. Робят во дворец не пускали, а карлов, с которыми наши с Лидой носители любили забавляться до вселенцев, быстро изжили из-за измены шута Афанасия Нарышкина. Тот выдал бунтовщикам место, где Нарышкин прятался во время смуты. Рынды молчаливо стояли у входа. В комнату заходили и сидели стольники и спальники. Среди них никто особо ко мне не приближался, и забавлять царя не стремился. Игры состояли в качании на качелях и складывании деревянных брусочков. Разговаривать с Лидой открыто о наболевшем посчитал опасным. Мы общались глазами и нейтральными, строго выверенными по существующему наречию, фразами. Встреча с человеком, который так же как я страдал от информационного голода, вернула оптимизм.

На следующий день сидел я за своей любимой партой и ждал, когда придет Стрешнев или кто другой, читать со мной священные писания. Сидел и что-то машинально "чиркал" на листе бумаги. Серебряный карандашик оставлял на плотной желтой поверхности слабый серый след. Писать не сильно удобно, но вот что-то зарисовать вполне. Тут Матвеев возьми и спроси:

— Дозволь, великий государь, узнать, что за чертёж дивный ты сотворил? Что за град чудный средь облаков парит?

Я удивился. Попытки разговаривать с ним раньше наталкивались на полное отсутствие инициативы у моего спальника — лишь ответы или короткие сообщения по делу. А тут сразу и целый вопрос!

— То Китеж-град былинный, Андрей! В книжице одной, что мне дьяк приносил, о нём было сказано.

— Зело красиво он у тебя вышел, государь. Прости, но не могу догадаться, как до него купцы будут ходить? Неужели есть мост до облаков?

Решился ответить не сразу. Машинальный ответ "на самолетах и вертолётах" вовремя остался во мне. Хотя, чего стесняться. Вспоминал-смотрел вчера с Петром один советский мульт, как раз в тему.

— На птицах, али кораблях воздушных! Вот таких. — И я набросал дирижабль, стилизованный под корабль с парусами, вёслами и на подвесе воздушного шара.

— Диво-дивное! И какое ж волшебство его в облаках держит?

Вопрос Андрея был с жаром поддержан внутренним посылом Петра. Ну что ж, детки, начнём небольшое просвещение. Жаль, что Учителя нет. Он-то уж лучше меня рассказал бы о монгольфьерах.

— Воздух, Андрей, горячий воздух.

— Да как же это государь?

— Вот смотри! Берем лист сей, и вот так крутим! Почувствуй, как ветер горячий из неё идет! — с этими словами я поднёс свёрнутый воронкой лист к свече, но так что бы не запалить края. Схватил руку юноши и поднёс к бумажному соплу. — Чуешь, как сильно ветр горячий от свечи идёт? И он только вверх проистекает! — Я повернул воронку сбоку свечи и продемонстрировал, что теперь тяги нет. — Вот если сей ветер споймать в мешок бумажный, то, мню, полетит сей мешок с ним к небу.