Гости Анжелы Тересы - [62]

Давид почувствовал, что в тот момент присутствие его было мучительно для Жорди, и решил деликатно уйти. Последнее, что он видел, были руки Жорди, они у него так дрожали, что он поспешил опереться ими о прилавок.

Сегодня он выглядел здоровее, и Люсьен Мари удалось даже растопить его улыбку.

— Спасибо, не теперь, — ответил он спокойно, — но как-нибудь в другой раз с удовольствием.

Они условились о дне, и он отправился к себе домой.

Давид взял корзинку, просунул руку под руку Люсьен Мари и спросил:

— Где ты была? Я уже начал беспокоиться.

Она рассказала о женской часовне.

— Неужели месса для одних только женщин?

— Да, и в мае ежедневно — это ведь месяц Марии.

Месяц Марии. Давид заинтересовался, но почувствовал легкую тревогу, как всегда, когда речь шла о каком-нибудь союзе женщин.

— Как тебе вообще пришло в голову туда пойти? Из-за местного колорита, или…

— Не только, — сказала она мягко.

Давид потемнел. Неужели Испании удалось сделать то, что не смогли сделать ее семья и церковники — вернуть Люсьен Мари с ее левыми взглядами на стезю тети Жанны?

Он не мог возражать, так как сам защищал свободу веры. Но врагом номер один у свободы веры была испанская церковь. И вдруг теперь…

Он поймал ее улыбающийся взгляд сбоку и сбился с мыслей. Нет, здесь, кажется, что-то другое.

— А как Жорди попал в женскую часовню?

— Он там не был, я сама к нему зашла, — сказала она и немного сбивчиво поведала о своем приступе и недомогании.

Они шли по тропинке через рощу каких-то неизвестных хвойных деревьев, потом началась апельсиновая аллея.

Он непроизвольно сжал крепче ее руку, несколько раз пытался спросить:

— Это было… ты не… что это, Люсьен Мари?

Она остановилась, повернулась, подняла к нему свое открытое лицо.

— Да, Давид. Так оно и есть.

Он поставил корзинку, не в состоянии двинуться с места.

— Ты уверена?

— Довольно-таки.

Он нерешительно обнял ее за тонкую талию. Они подумали об одном и том же, улыбнулись, глядя друг другу в глаза. Она покраснела и стала еще привлекательнее. Продолжая держать ее за талию, он поднял ее и закружил, но сразу же осторожно, как стеклянную вазу, поставил на землю.

— О небо, быть внезапно возвышенным до создателя и отца…

Люсьен Мари удивленно раскрыла глаза. Что он будет лояльным, что не станет возражать против ребенка, она знала — но что будет так сильно взволнован, так рад, этого она никак не ожидала.

Ведь когда рядом с ним была Эстрид, беспокойная, терзаемая тщетными надеждами, он совсем не воспринимал ее состояние как что-то, относящееся к нему лично.

Или, может быть, как раз это и оставило в нем потом такой глубокий след? От самого себя скрываемый страх, что то была его собственная «вина»? Возможно, мужчина такой же чувствительный в этом вопросе, как и женщина…

Они опять зашагали к дому, обняв друг друга за талию, в одном темпе, в одном ритме — одним телом.

22. Мужчина и его демон

Весь день Давид ходил в каком-то возбуждении. Он не мог взглянуть на Люсьен Мари, ласково до нее не дотронувшись, или не спросив: ну как? Ты что-нибудь чувствуешь? Тебе не хочется отдохнуть?

В конце концов, защищаясь от него, ей пришлось сказать с улыбкой:

— Не будь несносным, Давид. Я совершенно такая же, как всегда, — и продолжала полоть свои грядки — эта работа ей особенно нравилась, потому что здесь она не чувствовала себя неуклюжей и не роняла вещи, когда забывала следить за своей левой рукой.

Вечером именно он из-за необычности положения не мог заснуть. Он долго лежал в ее привычном уже тепле — и слышал, как ее дыхание постепенно стало ровным, тихим, и она погрузилась в сон. Между грубыми рейками жалюзи яркая звезда просунула свой светлый нос. Северная звезда. Она светила ведь и над…

В его сознании рухнула, наконец, ледяная стена. Наконец-то он решился заглянуть в то пустое пространство, где жили тогда он и Эстрид.

Сколько тепла, сколько нежности может появиться между мужем и женой. Как надеялась Эстрид, что оно будет и у них с Давидом. Да и он тоже. Но никогда не обращался он с ней так, как с Люсьен Мари, не пытался ей помочь, освободить от скрытых в ней сил.

На мгновение он представил себе, до глубины души прочувствовал, что должна при этом ощущать всякая женщина — и Эстрид тоже — какое глухое отчаяние ее охватывало, если она была парализована своей неспособностью найти нужные слова, нужный тон, которые помогли бы ей пробиться к нему, к ее любимому.

Каким же слепым он был! Как не понимал ее горе! Почему? Ведь он же «любил» ее…

Вопросы жгли его, пока не разбудили воспоминания о том, юном Давиде. Да, он ведь и сейчас еще существовал в нем, тот Давид, он тоже тогда испытывал горе, только иного рода. Тот Давид чувствовал, как его связывают по рукам и ногам, как сужается перед ним горизонт, как ему душно от одного сознания того, что его лишают свободы, лишают возможности — устроить-свою-жизнь-так-как-ему-самому-пожелается — от тоски по внутреннему освобождению. По всему тому, что он называл словом «писать».

А Эстрид не могла понять, откуда у него в душе такой бунт. У нее тоже была своя пелена на глазах.

Но не ее была вина, что тогда он еще не созрел, что еще не был готов для совместной жизни. И не его тоже. Просто уж так все получилось.