Гость - [45]

— Знаю. Они живут в центре, на бульваре Незнакомки.

Они распрощались со стариком и повернули к бульвару.

— Пойдете вы один, — сказал Юра. — А потом расскажете мне о встрече. Согласны?

— Хотел бы я знать, кто посмеет отказать своему спасителю в столь малой просьбе, — улыбнулся Сергей Павлович, и морщинки разбежались по его щекам от острого носика.

Они встретились через полтора часа. Сергей Павлович рассказал о Торецких, об их семейных неурядицах, о претензиях жены Торецкого, о бесконечных увлечениях прославленного актера.

Юрий вынул блокнот, перевернул знакомую Сергею Павловичу страницу и написал на другой: «Захочет последний раз выйти на сцену в любимой роли. Вернется к семье...» Помедлил несколько секунд, не закрывая блокнот, и вдруг резкими, подсмотренными у Али штрихами, стал рисовать шарж на актера Торецкого. Возник орлиный профиль, устремленный ввысь.

— Непохоже, — сказал Сергей Павлович. — Художник из вас неважный.

Десятками тончайших цветовых оттенков вспыхивает экран. На нем — зима, и людям в зале тоже становится холодно.

Сухонький невзрачный человечек, слегка горбясь, засунув руки в карманы пальто и опустив наушники, идет по заснеженной улице. У театральной тумбы с десятками рекламных экранов на мгновение останавливается. Выше экранов — старая театральная афиша, на ней — большими буквами: «Антон Торецкий в пьесах Лавурна». С афиши смотрят три лица: задумчивое, умное, волевое — командира звездолета «Ант»; трагическое, с безумными страдающими глазами — врача, совершившего непоправимую ошибку; неистовое, с раздутыми ноздрями — капитана швертбота «Чайка».

Человек делает два шага к витрине, видит свое отражение. Переводит взгляд на афишу, сравнивает. Невесело усмехается и продолжает путь.

Его обгоняет высокий полный мужчина, оборачивается, пристально смотрит, идет дальше, останавливается, нерешительно спрашивает:

— Торецкий? Ты, Антон?

Человечек умоляющим жестом подносит палец к губам: пожалуйста, тише. Но мужчина не обращает на этот жест внимания и, подбоченясь, гремит как иерихонская труба:

— Да что с тобой? Еще год назад ты и в лютые морозы без шапки ходил. Где же твоя великолепная седеющая шевелюра, где благородное чело?

По манере говорить и держаться в нем сразу угадывается актер.

Торецкий замечает любопытные взгляды прохожих, берет его под руку.

— Умерь свой баритон. Ты же не на сцене. Все мои роли давно сыграны. Остались только афиши.

— Нет, ты ответь, о друг юности бурной, что стряслось? Ты похож на провинциального счетовода, а не на знаменитого Торецкого. Дракон тебя побери, ты ведешь себя так, как будто выбыл из игры...

Видя, что его слова производят не ту реакцию, какой он добивался, мужчина меняет тон. Теперь он и в самом деле обеспокоен:

— Ты можешь сказать, что случилось, Антон? Заболел?

— И это тоже.

— Почему — тоже?

— Дело не только в этом.

— В чем же еще?

Торецкий, поддевая носком ботинка снег, медленно говорит:

— Вот ты сказал: «Выбыл из игры». Удивительно точно сказал. Человек играет всю жизнь не только в том случае, если он актер. Банальная истина — каждый выбирает себе какую-нибудь роль, воображает себя таким, каким ему бы хотелось быть. Может, в детстве полюбил книжного героя или позавидовал «королю улицы», или слишком крепко запомнил легендарного капитана. А что? У каждого своя роль, своя игра. Но случается, что человек перестает играть и становится самим собой. Вот тогда-то его не узнают. Не только другие — он сам не узнает себя. Вот иду я сейчас по улице, встречаю знакомых, поклонников. И хоть бы кто из них узнал меня. А почему? Помнишь, как я раньше по улице ходил? Не ходил — шествовал. Всегда с непокрытой головой, ветер волосы перебирает, заплетает, как лошадиную гриву.

Торецкий отдается воспоминаниям. Он выпрямляется, улыбаясь, снимает шапку, гордо встряхивает волосами. Перед зрителями — совсем другой человек — мужественный рыцарь без страха и упрека. Встретишься с таким на улице, невольно обернешься.

— А думаешь, одна лишь приятность в такой роли? В мороз, например, когда хочется шапку нахлобучить, уши согреть. А нельзя. Из роли выходишь. Терпи, казак, играй перед другими и перед самим собой. — Мотает головой. — Надоело!

Усталым жестом напяливает шапку, втягивает голову в плечи и превращается в сухонького невзрачного человечка, одного из незаметных пешеходов большого города. И голос у него усталый.

— Теперь, в последние часы, не хочу играть. Вот наушники опустил — тепло. Иду такой походкой, какой хочется, а не такой, как положено по роли. Сидеть буду как хочется, стоять как хочется, говорить, что хочется. А захочется молчать — буду молчать, даже когда это потрясающе невежливо.

Беспокойство мужчины возрастает. Он пытается перевести все в шутку:

— Что-то ты чересчур философствуешь! Уж не Сенеку ли играешь?

Торецкий поглощен своими мыслями, не слышит последних фраз, продолжает:

— И когда перестаешь играть, когда тебе уже не нужен весь громоздкий, с трудом накопленный реквизит, оказывается, что человеку для жизни нужно совсем мало и зачастую совсем не то, что приобретал и копил. Может быть, мне необходимо сейчас то, что я потерял, то, от чего отказался ради игры. Понимаешь?